ЧАС ПИК - Ежи Ставинский

– Если речь идет обо мне, то ради блага дела я готов сойти с дорожки,- неуверенно пошутил я.

– Мне это безразлично,- ответил он.- Я и так выиграю состязание. Это только бездари ждут, пока освободится местечко, готовые рвать когтями, грызть и топтать соперников.

– Мне кажется, у вас тоже достаточно острые зубы,- заметил я.

– Но я не собираюсь ни грызть, ни вообще подсиживать кого-нибудь, если только это не выдающийся дурак,- презрительно сказал он и взглянул на то место, где сидел Обуховский,- во мне нет закоренелой злобы, потому что у меня нет чувства виновности в чем бы то ни было.

– Придет время и вашего испытания,- улыбнулся я.- Только дорастите до того, чтобы принимать самостоятельные решения.

– А я как раз жду не дождусь такой возможности! Я буду основывать свои решения на знаниях и рассудке, а не на предубеждениях, мифах и страстях.

– Желаю вам этого от всего сердца. Надо только, чтобы знания и рассудок победили повсюду в этой стране.

– Не только знания и рассудок! – воскликнул он.- Но и искренность и гласность, а самое главное – бескорыстие!

– Браво! – удивился я.- Вот уж не ожидал услышать от вас такие слова, особенно последнее! Смотрите только, не угодите головой в стену…

– Это у вас всех головы в шишках,- фыркнул он.- Когда-то, двадцать с лишним лет назад, вас подхватил девятый вал, он вознес вас высоко-превысоко, но тут же и сбросил со всего маху вниз и стукнул головой о дно. У вас небось до сих пор в ушах шумит. Оттого-то вы и осторожный такой.

– Мы были тогда бескорыстны. И те, что погибли, и те, что выжили.

– Бескорыстие не такая уж великая заслуга, если оно проявляется, когда все вокруг – сплошная развалина, да и сама жизнь постоянно висит на волоске,- дерзко возразил он.- Зато оно куда ценнее, когда человек окружен отнюдь не романтическими атрибутами, а подвержен множеству соблазнов вроде покупки холодильника, кооперативной квартиры или машины. Я бы советовал вам получше узнать свою страну – ух, сколько в ней еще всякого дела! Что там говорить! А бескорыстия нам нужны тонны и тонны!

– Вы готовы работать задаром, без денег? – спросил я не без коварства.

– Бескорыстие главным образом нужно там, где слишком мало платят,- ответил он.- Иногда я даже готов немного подождать с деньгами.

– А пока что, временно, вы, пожалуй, все-таки заботитесь о собственных интересах,- наконец подловил его я.- И охотно продаете свои проекты за границу.

– Тем больше со мной будут считаться здесь,- сказал он.- Типичная провинциальная психология, но ято не заражен ею. У меня, уважаемый шеф, еще достаточно боеприпасов, хватит не на один выстрел, вы же обо мне ничего не знаете.

Говоря это, Радневский вынул полученные на сегодняшний обед казенные деньги и протянул их кельнеру. Он подал их поистине графским жестом, а ведь родом был из маленького городишка в Прикарпатье! Этот молодой человек сам был полон той злости и нетерпимости, которую так высмеивал в других. Его беспощадность вдруг предстала предо мной во всей своей силе, и я был готов повысить ему отметку.

Мы вышли из гостиницы вместе. Разумеется, он тут же загляделся на машины, и в его глазах загорелась страсть обладания ими. Должно быть, я уже не успею узнать, как он сумеет в будущем увязать свои лозунги с явной жаждой стяжательства и материального благополучия. Когда он достигнет цели, я буду уже до костей обглодан червями.

Мы простились, и он тут же ушел своим энергичным шагом. Я перестал быть его партнером и даже противником в борьбе. Он подвел итог, начисто вычеркнул меня из списка и будет считать каждое последующее свидание со мной излишне затянувшейся формальностью. Но у меня уже не было обиды на него.

Я стоял у входа в гостиницу, раздумывая, куда бы отправиться. Возвращаться домой еще не хотелось: быть может, я подсознательно рассчитывал на то, что, прождав подольше, Зося встретит меня более ласково, а я сумею растрогать ее и заразить теплом моего чувствительного тельца.

Вдруг передо мной возникла коренастая фигура. Это был Обуховский. Глаза его блестели, а щеки были покрыты кирпичными пятнами, видно, он неплохо заправился сегодня.

– Я хотел сказать вам несколько слов,- проговорил он с несколько вымученной улыбкой.

Я заметил, что у него слегка дрожат губы.

– Слушаю вас.

– Ведь мы можем теперь быть откровенны! – вскричал он.

– Разумеется. Прошу вас.

– Я не хотел разговаривать при этом… щенке!

– Теперь мы одни, я слушаю, коллега.

– Почему вы… почему вы в последнее время так травили меня? – Я?!

– Вы сами прекрасно знаете! Положение мое стало нестерпимым, и я уже хотел просить о переводе в другое место!

– Не может быть!

– Могу вам показать свое заявление! Я его сочинял целую неделю. К счастью, они сами вас раскусили!

– Вы чувствовали себя ущемленным?

– Разумеется! Да более преданного работника, чем я, не найти! Я же все за вас делал!

– Ну, это-то вы, пожалуй, преувеличили…

– Знаю я, почему вы себя так вели! Со страху, вот что!

– А чего или кого мне было бояться?

– Да каждого, если только он не канатный плясун! Вы ж, наверно, по ночам не спали, боялись, что кто-нибудь, кто по-настоящему работает, займет ваше место! И тогда кончится ваше царство: дирижирование, лавирование, подлизывание.

– Еще полчаса назад вы сами подлизывались ко мне,- напомнил я.

– Потому что вы всегда требовали этого! От всех! Вы окружили себя сплошными подхалимами, чтобы самому со спокойной совестью подлизываться к директору. И эти разные… секретарши… они, наверно, тоже вам твердили, что вы красивый, что вы гениальный! А вы в это верили!

– Нет,- ответил я.

– Верили! Верили! – завопил он, совсем уже расхрабрившись.- Мне жена каждый день твердит, что я тупица и олух. И я ей верю!

– Не стану подтверждать этого из вежливости,- улыбнулся я.

– А я не нуждаюсь в вашей вежливости! – продолжал орать он, все более входя в раж.- Я вам еще не все сказал! Вы боялись потерять свое кресло, потому что тогда вам пришлось бы взяться за настоящий, тяжкий труд, пришлось бы придумывать! И тут вдруг оказалось бы, что вы ничего не можете, что ваши проекты бездарны и глупы! Что вы умеете только обманывать себя и других, создавая своей суетней много шума из ничего!

– В этом есть некоторая доля правды,- согласился я.- Не каждый обладает вашим талантом, коллега Обуховский!

– Талантом? – вскричал он.- А вы знаете, что мой отец еле-еле подписаться умел, когда у него корову за налоги отбирали? А когда мне было десять лет, меня отдали костельному органисту, чтобы в доме стало одним голодным ртом меньше,- это вы знаете? Я учился читать, ходить, есть, говорить, прибавлять и отнимать, когда вы от нечего делать держали экзамен на аттестат зрелости, готовясь к приятной и легкой жизни!

– Ничего себе, легкая жизнь! – рассмеялся я.- Я потерял из-за войны целых десять лет!

– А я двадцать пять лет из-за своего происхождения! – снова заорал он.- Из-за этого моего правильного социального происхождения! Талант! Вы говорите, мои работы ничего не стоят? А я все равно буду работать! Говорите, я бездарен? По теории вероятности даже свинья, роясь в шрифте, может однажды сложить сонет Шекспира. Что ж говорить о человеке, который научился читать и писать, хотя бы и с большим опозданием! Я буду рыть землю носом до самой смерти, понимаете? И у меня всегда будет хоть какая-то надежда, один шанс из миллиона, а вы лишены даже этого! Теперь-то вас вдруг раскусили! Что же вы будете делать?

– Может, умру? – вздохнул я.

– Не умрете,- убежденно возразил он.- Вы всегда отовсюду выкарабкаетесь и снова окажетесь где-нибудь на ровном месте. Но придет такая минута, когда вы заплачете и воскликнете: «Как я глупо пропрыгал свою жизнь!» Что до меня, то я предпочитаю сказать себе: «Я делал все, что мог, и мне не в чем себя упрекнуть, потому что все остальное – дезоксирибонуклеиновая кислота».

– Какая кислота?! – изумился я.

– А вы почитайте что-нибудь о генетике,- посоветовал он.- Но в одном-то я уверен: у моего сына будет талант! Ему не придемся галопом усваивать за двадцать лет то, на что надо сто лет! А мой внук будет гениальным. Обещаю вам это. Адью!

И он исчез так же внезапно, как появился. А меня охватило сомнение, действительно ли этот разговор был или я вообразил его под действием алкоголя и лекарства. Но разве этот день не был днем правды и суда? Картонные декорации начинали валиться одна за другой, как только я пробовал опереться о них, как о настоящие стены.

Думая об Обуховском или о его призраке, я добрел до освещенной и пустой автоматной будки. Подул мокрый ветер, и дрожь пробрала меня. Я быстро вошел в будку. Теперь надо было схватить за рога другого быка: я должен встретиться с Анджеем до того, как он прочтет извещение о моей смерти. Это желание было искренним. От всей души (в загробное существование которой я ведь не верил) мне захотелось, чтобы, читая траурное извещение, он не подумал: «Что ж, одним подлецом на свете меньше».