Август (август 2008) - журнал Русская жизнь

О предполагаемом порядке перемен я слышал разные мнения. В основном они сводились к тому, что предстоит довольно длительный период постепенного ослабления цензурных пут, обретение подлинной независимости и свободы, и только потом - сладостная вечность полной риторической безответственности, когда долг лояльности по отношению к обществу и государству, даже самый минимальный, будет окончательно похерен.

Так, в восемьдесят седьмом году один очень неглупый человек, кандидат философских наук, между прочим (он уехал в девяносто первом на историческую родину), объяснял мне эту штуку так:

- Ну смотри, - говорил он. - Сейчас у нас разрешают Соловьева. Книжки идут по десятке том, это в Институте философии. Бухарина вот сейчас разрешили, будут издавать полное собрание. А там лет через пять и до Троцкого дело дойдет. Вот увидишь, его самым верным ленинцем объявят. Ну а потом, когда Ленина критиковать начнут… ну это не скоро… тогда, наверное, противопоставят.

На мои вопросы, а нельзя ли приступить сразу к Ленину и не тянуть кота за муди, он горестно усмехался и объяснял, что это невозможно.

- Ты не представляешь, какое там сопротивление, - втолковывал опытный он несмышленому мне. - Там целый слой старых пердунов, они ничего не пропустят просто так. Ну, будем бороться. Я тут альманах думаю сделать, литературно-философский. Уже кое-что есть. Фихте непереведенный, мемуары Деникина, ранний Лосев, еще всякая антисоветчина… Надолго хватит.

Та же уверенность - «надолго хватит» - двигала корифеями перестроечной прессы. Толстые журналы публиковали Набокова и Платонова и выходили чудовищными тиражами. Издатели и редакторы пребывали в святой уверенности, что Набокова и Платонова хватит им надолго, а когда они кончатся, можно будет начать переводить Генри Миллера и маркиза де Сада, и всего этого добра есть лет на десять как минимум, а там подоспеет стихия отечественного творчества, которой хватит надолго, если не навсегда.

Но при этом никто не сомневался, что журналы останутся, что книжки будут стоить дорого, что интеллигенция останется на содержании у государства и что содержание это будет только увеличиваться. Потому что интеллигенция ощущала себя сильным классом - таким же, как дворянство во времена Петра III. Классом, способным разрушить государство. Классом, от которого надо откупаться и откупаться, и это будет вечно продолжаться.

Это был относительно спокойный восемьдесят седьмой. В феврале следующего года случился Сумгаит, а в Литве образовалось движение «Саюдис». И понеслось.

Не буду углубляться в эту тему. Замечу лишь: национальные движения в бывшем Союзе напрасно представляют «идущими снизу», от бородатых нечесаных фанатиков. На самом деле и они на своих начальных стадиях были инициированы все той же интеллигенцией.

Сейчас еще помнят, кто такой был Звиад Гамсахурдиа, рафинированный отпрыск классика грузинской литературы, литературовед, доктор философии и, помимо всего прочего, официально зарегистрированный (с членским билетом) советский писатель. Витаутас Ландсбергис, творец литовской независимости - музыковед, искусствовед, хранитель музея Чурлениса, член правления литовского Союза композиторов и, разумеется, писатель, автор более тридцати книг, в том числе поэтических сборников. Желающие могут сами уточнить биографии деятелей армянского национального движения. А Зелимхан Яндарбиев, главный идеолог чеченского движения и тоже, конечно, маститый советский писатель, в 1985-1986 годах даже успел посидеть в кресле председателя Комитета пропаганды художественной литературы Союза писателей СССР.

Эти люди заслуживают того, чтобы именоваться авангардом своего сословия. Но они имели иные цели. Они не хотели вольностей, пусть даже безбрежных. Они хотели власти - и готовы были за нее заплатить.

Они ее получили. Но заплатили - другие.

***

Наконец, серые от грязи колеса оторвались от асфальта. Кто-то подхватился с-под низу, и туша уже уверенно пошла вверх и вбок. Штанги, оторвавшиеся от проводов, замотались в воздухе, норовя ударить, но били в пустоту, как кулаки слепца.

Толпа колыхнулась, отступая. С той стороны, куда заваливалось, брызнули люди. Какая-то бабенка мухой вылетела с опасного края. Толстый мужик в панаме выронил газету, но подбирать побоялся. Газета была какая-то очень чистенькая, беленькая, аккуратно сложенная этаким носовым платочком.

Все они были неплохие, в общем-то, люди. И не ведали, что творили. Как обычно в подобных ситуациях.

Скособоченная туша грохнулась с хрустом и звоном. По толпе понесся крик, как будто наши забили гол - не самый важный, а так, но все-таки.

Я как- то отстраненно подумал -жаль, никого не раздавило. Хоть кто-нибудь подох бы за Ельцина и Свободу.

Татьяна Толстая, Александр Тимофеевский

Крупа и аксессуары

Из частной переписки

I. Александр Тимофеевский - Татьяне Толстой

Дорогая Танечка, сел я вам тут писать письмецо, да чайник е… нулся. А без чая, сами понимаете, какое ж письмо. Плевое дело, решил я, спущусь вниз, в Техносилу, там чайники продаются. - Что вы, у нас давно цифровая техника, лучший в Москве ассортимент, - говорят мне. - А чай попить? - Это не к нам, это Пушечная, 2. Я охнул. Пушечная эта, как вы помните, за ЦУМом, между Охотным рядом и Кузнецким мостом. - Ближе не найдете, - сочувствовал продавец. Но, не поверив горькой правде, я не взял машину, а пошел за угол, и еще за угол, и еще. Дошел до Каретного ряда, потом до Малой Дмитровки, потом до Тверской, почапал по ней вниз и пришел на Пушечную, 2. Очень поучительное вышло путешествие.

Я заходил в ларьки, павильоны, магазинчики, большие витринные пассажи, именуемые галереями, и вновь спускался в переходы, устремляясь к ларькам. За это время я видел трусы, чулки и бюстгальтеры, большой выбор часов и почему-то бриллиантов, парфюмерию всех марок, очень странные сувениры, и снова трусы, и много часов, и все виды запахов, и сверкающие ряды камней. И это везде от галерей до переходов. Да, еще была та самая цифровая оргтехника и несъедобная пластиковая еда. Чайники отсутствовали. Последняя надежда была на американский магазин с названием идиотским, как у моего сайта, - Global USA, помните такой? - с унылым, как водится, но разнообразным ширпотребом. Там продавались дешевые штаны, и детские коляски, и лыжи, и пылесосы, и всякая еда. Там наверняка должны быть чайники. Были. Сто метров этой Америки открылись, кажется, при Ельцине, но все, п… здец, навсегда закрылись - вместо них все те же запахи, то же сверкание: не манит больше заскорузлая американская мечта, суровая протестантская этика. Другой пошел нынче дорогой москвич: он не нянчит детей, не протирает штанов, не устремляется на лыжах в неведомые дали и давно не пьет чаю; он лихорадочно меняет трусы-чулки-бюстгальтеры и, водрузив на себя бриллианты, облив мир духами, сеет вокруг часы и сувениры.

Нет, я не воюю с гламуром и не буду обличать дорогие магазины. Они здесь ни при чем. Да и заходил я туда от отчаяния, с безумной мыслью: а вдруг? Я понимал, что они не про чайники и не должны быть про них, они торгуют грандмарками, то бишь ценностями, мне совершенно безразличными, а кому-то необходимыми, и очень хорошо, и Бог с ними совсем. Я не про ценности, я про то, что в ларьках, в павильонах и переходах, где часы все - китайские, а бриллианты - мелкие, как сахарный песок. Это-то для кого, это зачем - в таком ядерном количестве, с таким карикатурным господством? Водку этим бриллиантом не закусишь, его даже сплюнуть толком невозможно. Ровно так же бессмысленны и продаваемые там трусы, носить их нельзя, их и не носят, они для другого предназначены. Они не для того, чтоб их много раз надевать, они для того, чтоб их единожды снять: ведь и трусы, и часы, и чулки, и духи, и бюстгальтеры, и бриллианты нужны на Страшном Суде полового акта - ассортимент исчерпан, больше ничего не требуется. Ну, еще можно все вспрыснуть коньяком, украсить гвоздикой, и это тоже щедро представлено в переходах. По сути, там торгуют сексуальными аксессуарами, и ничем другим.

Сделав это открытие, я совершенно успокоился: все стало на свои места. Центр нашего города ничуть не изменился, он, как и встарь, обслуживает культурные интересы москвичей и гостей столицы. Это ведь как у Пушкина: с помощью «Чудного мгновенья» достигается чудное мгновенье, с той только разницей, что сейчас, когда мир стал демократичнее, стихи, выставленные в витрине, доступны всем. Каждый их читает, каждый их пишет. Это лишь кажется, что там лежит стопка трусов, на самом деле это амфибрахий, анапест, ямб. «Трусики-слипы Claire. Трусики-стринги Mary. Трусики-макси Nadine». Это женское снаряжение. А вот и мужское, оно, как и положено, простодушнее: «Боксеры „Самец“, Девчо-о-о-нки налетай!!!» Но при этом, заметьте: «бережная стирка не более 40 0С». Чем не метафора, почему не поэзия? Чудится мне на воздушных путях двух голосов перекличка. А вам не чудится?