Шёл разведчик по войне - Александр Тиранин

Дома развёл огонь в печи, запер дверь на крючок, разогнул шплинт и снял наконечник с лыжной палки. Зарисовал на оставшихся чистых листах блокнота план деревни, промерить расстояния труда не составляло, пять его шагов равны трём метрам. Указал расположение финских постов, описал состав подразделения и режим охраны. Оторвал обложку блокнота, кинул в огонь. Листы скатал в плотную трубочку, засунул в выемку в лыжной палке, поставил наконечник на место, зашплинтовал. Карандаш тоже сжёг. Парусину уложил во внутренний карман пальто. Фонарик и компас спрятал на чердаке конюшни, закопал в потолочную засыпку.

Следующим утром отправился в лес. Часовому объяснил: теперь надо сосновых веток курам на витамины наломать, да, заодно, ёлку к Рождеству присмотреть. Прошёл благополучно, хотя под сердцем всё же поёкивало: вздумает обыскать да если найдёт — верняком, гестапо и расстрел.

Берёзового прутика на пеньке не было. Вместо него лежала осиновая рогулька.

Наши были здесь. И потеплело на душе, шмыгнул носом и варежкой под ним провёл.

Листы блокнота, извлечённые из палки завернул в парусину и схоронил под камнем. На пеньке, где была рогулька оставил обломок сухой еловой ветки: тайник заложен, можно изымать. Отломил с полдюжины сосновых веток и отправился домой. Миновал часового, теперь уже свободно, непринуждённо и даже с некоторым пренебрежением: отныне ты мне не опасен.

По улице повернул к дому и у калитки обильно и шумно выдохнул, будто дошёл до места и тяжелую ношу сбросил — задание выполнено. Нормуль.

Поел и полез на печку. Осиновая рогулька предписывала покинуть населенный пункт на следующий день и переместиться в Хаапасаари. Надо хоть немножко перед дорогой погреться, тепла накопить.

Вечером приехал Юлерми, отпустили его на два дня подлечить коня, порезал тот настом ноги.

Утренние сборы были недолгими — что ему собирать: пальто на плечи, торбу через плечи, шапку на голову, лыжи на ноги и готов.

Внешне Юлерми к известию об уходе Микко отнёсся спокойно.

— Смотри как тебе лучше. Уйдёшь — в обиду не приму, останешься в обузу не будешь. Всё — таки живой человек в доме.

Похоже, Микко действительно был ему не в обузу, но и большой нужды в его присутствии Юлерми не испытывал.

— Заходи ещё, — пригласил он на прощанье и отправился лечить ноги своему работяге — коню.

На подходе к деревне Хаапасаари, у самой околицы возле дороги, под могучей, о трёх стволах сосной, занесённые снегом и потому видевшиеся едва приметными бугорками могильные холмики. Над ними некрашенные кресты из средней толщины берёзовых жердинок, с двух сторон отёсанных и оструганных. Один четырёхконечный, другой восьмиконечный, православный.

Молодой эстонец, девятнадцатилетний парень с рыхлым телом и красивым именем Калью Лайне, затянутый военным сквозняком в карельскую деревушку Хаапасаари, слыл местным дурачком.

В Эстонии он, больше известный среди соседей под прозвищем Калью — Мульгекапсад, с отцом, матерью и старшим братом, статным и работящим Гуннаром, владели хутором. Разводили свиней и дойных коров. Хозяйство вели крепко, удачливо, даже батраков нанимали, семейных рук не хватало.

В сороковом году пришли Советы и установили Советскую власть. Хутор отобрали в общенародное достояние. Не согласного с тем отца отослали в Сибирь за колючей проволокой избавляться от собственнических пережитков и перенимать опыт коллективного труда, а мать и братьев записали колхозниками, по сути батраками, на их же, недавно собственном хуторе.

Когда началась война, Гуннар сказал:

— Пора

И братья ушли в лес. В склоне оврага выкопали землянку, нанесли туда провизии, перенесли железную печку, заготовили сушняка на дрова. Затем в одну из тёмных и слякотных ночей порезали на куски телефонный провод связывавший сельсовет с районом и сожгли две скирды прошлогодней соломы. Набравшись, таким образом, опыта антисоветской борьбы, перешли к широкомасштабным акциям — стали планировать нападения на машины, убийство красноармейцев, советских и партийных активистов, поджог сельсовета. Но для этого нужно оружие. Пока придумывали как добыть оружие, изнасиловали и утопили в болотной трясине двенадцатилетнюю дочку председателя сельсовета, в поисках отбившейся от стада коровы, неосторожно зашедшую глубоко в лес. Так что немцев они встретили не с пустыми руками, было о чём доложить.

Гуннар сразу же записался в эстонский охранный батальон действовавший в составе 611–й фельдкомендатуры. И под Псковом успешно продолжил начатое: жёг дворы, участвовал в расстрелах патриотов уличённых в связях с партизанами или с Красной Армией, не пропускал мимо себя русских и любой иной национальности женщин, особенно предпочитал молоденьких девушек и даже девочек. И однажды под новый год нашли его насмерть замёрзшим, нагишом привязанным к дереву.

Калью около двух месяцев провёл в учебном лагере.

А в действующую часть, в один из эстонских батальонов на левом фланге группы армий «Север», попал в декабре, на небойком направлении, в стороне от основных военных дорог. Определили его вторым номером пулемётного расчёта. Позицию они занимали выгодную, на высоте, восточная пола которой, обращенная к русским, спускалась на зыбкую подболоченную необильными, но многочисленными ключами луговину. За луговиной, там где земля была повыше, располагались русские окопы. Обе стороны активных действий не вели, так постреливали друг в друга для острастки и готовились одни к наступлению, другие к обороне.

Однако, в середине декабря русские предприняли несколько безуспешных попыток взять высоту. Какой — либо тактической, а тем более стратегической необходимостью объяснить это было невозможно: фланги немцев ушли далеко вперед, а здесь русских не трогали только потому, что никакой угрозы они не представляли и было не до них: группа армий «Север» рвалась к Волхову и к Ильмень — озеру. Подумали, не отвлекающий ли это маневр. И на всякий случай, укрепили пулемётные гнезда и пополнили боезапас. И не напрасно.

Девятнадцатого декабря, рано утром, без артиллерийской и какой бы то ни было подготовки, прямо с марша, перебравшись через свои окопы, пренебрегая обходными маневрами и прочими военными хитростями в лобовую атаку пошли люди в черных бушлатах, сопровождаемые непонятным гулом. Штрафники.

Когда они подошли ближе, можно было различить, что гул, это изрыгаемая десятками и сотнями глоток ругань. И вой, похожий на звериный.

Первая волна атаки полегла в болотистой луговине. Но следующие волны, цепь за цепью, поднимались по холму выше и выше. Пулемёт перегревался, кончались патроны. Калью, по приказу Артура Салло, своего первого номера, принёс ещё один пулемёт и несколько коробок с пулемётными лентами. И пока Артур стрелял из нового пулемёта, Калью обкладывал снегом прежний, чтобы быстрее остыл.

Ойкнув, как будто громко икнул, Артур опустился на дно окопа. Убили. А русские шли и шли под вой и крики. Тогда к пулемёту стал Калью.

Стрелял, стрелял, стрелял. Когда же пулемёт перегревался, совал его в снег остыть и стрелял из другого. Он не помнит сколько раз так сменил пулемёты. Ладони от ожогов и непрестанной тряски пулемёта покрылись волдырями и кожа с них стала слезать.

Русские шли в атаку уже по трупам своих товарищей. И вблизи окопа, ложились друг на друга слоями. Один слой, второй… Уже невозможно было хоть что — то разобрать в их крике и вое, видны были на серых перекошенных лицах широко раскрытые черные рты. И третий слой стал складываться. Но всему есть предел. Подошёл к нему и Калью Лайне. Не выдержал такой обильной смерти. И заголосив перенятым у русских воем, бросился прочь из окопа.

Перехватили его в тылу, километрах в двадцати от передовой. Поначалу пригрозили военно-полевым судом, но быстро разобрались, что нужен ему не судья, а психиатр. К тому же и в воспитательных целях суд мало что дал бы — победителей, как известно, не судят. Русские солдаты лишь двое суток смогли продержать высоту. А командиры, пославшие их на смерть, только успели доложить о боевом подарке ко дню рождения Великого Вождя. Двадцать второго декабря высота была окружена и русский гарнизон полностью уничтожен. Обозлённые немцы пленных не брали.

Калью после того возненавидевший и войну и оружие, бродил по земле, подходил к каждому военному и, грустно и ласково заглядывая в глаза, уговаривал его бросить оружие и не стрелять в людей. Когда от него старались отделаться более или менее мирно, объясняя.

— Я не в людей, я во врагов стреляю.

Он отвечал, что у людей только один враг — сатана. А человек человеку врагом быть не может, потому что все сотворены Богом и в каждом есть Божья душа. И стрелять в человека, значит стрелять в творение Божие. А сатану оружием не убьешь. Сатану можно убить только любовью друг к другу.