Сталинская истребительная война (1941-1945 годы) - Иоахим Гофман

Ведь Молотов, отвечая 27 июня 1941 г. на инициативу Международного комитета Красного Креста (Comité international de la Croix-Rouge),[98] заявил о готовности при условии «взаимности» принять предложения о военнопленных и об обмене поименными списками. Совет Народных Комиссаров уже 1 июля 1941 г. поспешил утвердить «Положение о военнопленных» (Постановление СНК СССР № 1798–8000, секретно, утверждено), предписания которого об обращении с военнопленными были вполне созвучны принципам международных конвенций. Далее, главный интендант Красной Армии генерал-лейтенант Хрулёв циркуляром № 017 (4488) от июля 1941 г. установил соответствующие нормы снабжения для военнопленных солдат германского Вермахта.[99] Наконец, Санитарное управление Красной Армии (начальник — дивизионный врач Смирнов, заместитель начальника по тыловым службам — генерал-майор Уткин) еще 29 июля 1941 г. представило соответствующее предложение о подобающем госпитальном обслуживании раненых или больных военнопленных вражеских армий. Имея это бюрократическое прикрытие, государство-посредник (Schutzmacht) Швеция [защищавшее интересы граждан СССР и Германии на противоположной стороне после начала войны между ними] 19 июля 1941 г. сообщило вербальной нотой правительству Рейха, приложив «Положение о военнопленных», что правительство СССР готово признать предписания Гаагской конвенции о законах и обычаях войны от 18 октября 1907 г. по военнопленным при условии, «что это будет также иметь место с немецкой стороны».

Итак, коренной поворот в позиции по вопросу военнопленных? Дальнейшие события позволяют понять, что советское руководство никогда всерьез ни на мгновение не думало о том, чтобы обеспечить пленным военнослужащим Красной Армии защиту и привилегии, предусмотренные Гаагской конвенцией, или, напротив, принять какие-либо обязательства в отношении немецких военнопленных. И то, что при демонстративном требовании о признании взаимности речь шла на деле о пропагандистском маневре, предпринятом лишь в отношении западных держав, как верно утверждает граф Толстой, о «явном обмане» (patently a blind), показывают уже различные сталинские приказы тех же дней, особенно приказ № 270 Государственного Комитета Обороны, угрожавший советским солдатам, сдавшимся в плен, как дезертирам, уничтожением «всеми средствами на земле и с воздуха». Лишь в отношении зарубежья и показалось целесообразным придать себе соответствующую международному праву, цивилизованную внешность, ведь немного погодя, 26 августа 1941 г., и американский государственный секретарь Корделл Хэлл обратился к советскому правительству с запросом, какие из международных конвенций «предполагается сделать основой обращения с пленными» с советской стороны. И после опять же туманного заявления заместителя наркома иностранных дел Вышинского от 8 августа 1941 г. советское правительство в действительности никогда больше не возвращалось к вопросу о соглашении. Оно с самого начала наотрез отказалось от применения важнейших положений Гаагской конвенции, например, от обмена списками военнопленных, доступа Международного Красного Креста к лагерям, разрешения переписки и посылок. Все усилия, предпринимавшиеся Международным комитетом Красного Креста со ссылками на советские обещания, чтобы добиться соглашения или хотя бы обмена мнениями в Москве, далее попросту игнорировались, как ранее аналогичные усилия времен войн Советского Союза против Польши в 1939 г. и против Финляндии в 1939-40 гг.

Уже 9 июля 1941 г. Международный комитет Красного Креста поставил в известность советское правительство о готовности Германии, Финляндии, Венгрии и Румынии, а 22 июля также Италии и Словакии произвести обмен списками военнопленных на условии взаимности. 20 августа 1941 г. был передан первый немецкий список военнопленных. Списки военнопленных Финляндии, Италии и Румынии также были переданы Международному Красному Кресту и направлены в советское посольство в Анкаре, указанное Молотовым в качестве посредника. Не последовало даже подтверждения их получения, не говоря уже о том, чтобы Советский Союз признал требуемый принцип взаимности. Ввиду упорного молчания советского правительства Международный комитет Красного Креста добивался по различным каналам — так, через советские посольства в Лондоне и Стокгольме — разрешения направить в Москву делегацию или делегата в надежде устранить предполагаемые недоразумения путем устных переговоров. Вновь и вновь выдвигаемые соответствующие предложения остались безо всякого ответа. Точно так же была упущена созданная Международным комитетом Красного Креста возможность направления помощи советским военнопленным в Германии, поскольку советское правительство не отреагировало на соответствующие ходатайства из Женевы. Все усилия по достижению соглашения в вопросе о военнопленных, предпринимавшиеся параллельно к этому государствами-посредниками, нейтральными государствами и даже союзниками СССР, тоже не вызвали в Москве ни малейшей реакции. Международный Красный Крест в начале 1943 г. счел себя вынужденным напомнить советскому правительству по всей форме о данном Молотовым 27 июня 1941 г. обещании и одновременно с разочарованием констатировать «qu’il avait offert ses services, sans résultat pratique dès le début des hostilités». Тем временем эта ситуация не изменилась и теперь. Как советское правительство оценивало добрые услуги, оказанные Красным Крестом во время войны, выявилось в 1945 г., когда находящаяся в Берлине делегация МКК была «грубо» (brusquement) лишена возможностей для своей работы и безо всякой мотивировки депортирована в Советский Союз.

При этих предпосылках возникает вопрос, какие меры приняло советское руководство для предотвращения бегства красноармейцев вперед, то есть их сдачи в плен противнику. Как всегда, существовало два взаимодополнявшихся средства — пропаганды и террора. Иными словами, там, куда не проникала пропаганда, вступал в дело террор, кто не верил пропаганде, тот ощущал на себе террор. Выпущенное Политуправлением Ленинградского военного округа в 1940 г. руководство для политагитации под многозначительным названием «Боец Красной Армии не сдается» (Н. Брыкин, Н. Толкачев) своевременно обобщило моменты, на которые красноармейцам следовало обращать внимание в этом вопросе. Исходя из военной присяги и из аксиомы, что плен — это «измена родине», это величайшее преступление и величайший позор для советского солдата, сначала был произведен нажим на педали так называемого «советского патриотизма». Согласно этому, «смерть или победа» — вот что, дескать, уже в Гражданскую войну являлось законом для каждого бойца Красной Армии, которые все предпочли бы «смерть позорному плену». Мол, девиз «большевики не сдаются в плен» был для красноармейцев путеводным принципом как в Гражданской войне, так и в боях с японцами на озере Хасан и реке Халхин-Гол, при «освобождении» Западной Украины и Западной Белоруссии, иными словами — в неспровоцированной агрессивной войне против Польши, и прежде всего в развязанных и организованных «англо-французскими империалистами» боях с финскими белогвардейцами, то есть в неспровоцированной агрессивной войне против Финляндии. «Исполняя свой священный воинский долг», «патриоты социалистической Родины», «подлинные сыны советского народа», якобы, считали чем-то само собою разумеющимся покончить с собой перед взятием в плен классовым врагом, сберечь последнюю пулю для себя самого, если потребуется — сжечь себя живьем, причем еще запев большевистскую партийную песню.

Второй аргумент состоял в расписывании страшных пыток, «ужасной мученической смерти», которые неизбежно ждут красноармейцев в плену у капиталистов. Сильнодействующие примеры приводились прежде всего из боев с «белофинскими бандами», «финскими головорезами», «белофинскими выродками». Финны, якобы, направляли все свои усилия на то, чтобы причинить военнопленным и раненым «небывалые муки, заживо сжечь раненых, как на острове Лассисаари, выжечь им глаза, распороть животы, изувечить их ударами ножа». Политагитаторы Брыкин и Толкачев могли сослаться на речь, с которой выступил 29 марта 1940 г. перед Верховным Советом СССР глава советского правительства Молотов и в которой он привел много примеров «неслыханного варварства и зверства» «белофиннов». «Когда финны в одном районе к северу от Ладожского озера окружили наши санитарные шалаши, в которых находились 120 тяжелораненых, — говорил Молотов, — часть из них была сожжена, часть найдена с пробитыми головами, а остальные заколотыми или пристреленными. Не считая смертельно раненых, здесь и в других местах на большинстве погибших имелись следы выстрелов в голову и убийства ударами прикладов, а на большинстве убитых огнестрельным оружием — следы ножевых ран, нанесенных в лицо финскими женщинами. Некоторые трупы были найдены с отрубленными головами, и головы обнаружить не удалось. При обращении с теми, кто попал в руки белофинских женщин-санитарок, практиковались особые издевательства и невероятные жестокости. Финская белая гвардия, шуцкор, который финские рабочие давно уже зовут палачами, особенно ясно продемонстрировал свою звериную натуру в войнах против СССР. Издевательства, надругательства, пытки и варварские методы уничтожения пленных были у финнов излюбленным образом действий против советских бойцов. Противник не щадил никого: ни раненых, ни санитарные команды, ни женщин.» Если уж и финские медсестры, служащие Lotta Svärd, жестоко расправлялись даже над беспомощными ранеными, то чего же, спрашивается, могли ожидать нераненые военнопленные или чего им было ждать в будущем?