Легенда о ретивом сердце - Анатолий Загорный

— Постой, достой! Закрой глаза. Вот, как я, видишь?

— Чего? — недоуменно спросил Илейка.

— Ладьи эти видишь? Плывут, плывут… крутобокие, как брюхатые лошади, а гривы — лисьи шкуры, по бортам щиты развешаны, червонные паруса, будто маки, плывут. И я на первой ладье, как воитель древности, — Александр Попович… Уф, хорошо…

Илейка изумленно смотрел на юношу, а тот сидел, откинув голову, раскрыв, как для объятий руку, и впрямь видел ладьи, скользящие по Днепру. Словно какое-то сияние и свет исходили от него. Он взял свои облезлые восьмиструнные гусельки, запел:

Ой, по морю, морю синему

То не лебеди плывут.

То не лебеди плывут краснокрылые,

То ладьи да круторогие,

Круторогие да крутобокие

Все на Русь домой плывут.

Илейка сидел как завороженный, боялся воздохнуть, словно не песню пел Алеша, а ковер из снежинок ткал. По-детски захотелось туда, па широкие днепровские просторы, где шумит, живет, сражается большая Русь. Он увидел плавен, большие города. II тысячи лебедей полетели на юг, вдруг села на воду, закричали трубно и превратилась в расписные ладьи. Мечта, мечта несла его на своих красных крыльях!

Алеша отбросил гусельки, они мягко шлепнули в траву.

— Нескладная песня! — трезвым голосом произнес он. — Я лучше другую сложу. Это нетрудно, нужно только подумать. Ты, одначе, все сожрал, пока я пел…

— И не притронулся… — смутился Илейка.

— Врешь, конечно. — обиженно протянул Алеша. — Пока я глаза закрытыми держал, ты слопал. Это нечестно! Дай хоть кусочек, хоть косточку.

Он жадно схватил протянутым ему кусок и стал жевать. Над ним все кружилась, подрагивая бисерными крылышками, стрекоза. Алеша, раза два отогнал ее рукой, разозлился:

— Вот тварь! Крутится у меня под носом.

Тут же поперхнулся и долго старался откашлять застрявшую в горле кость.

— Ну-ка, ударь по спине — подавился.

Илейка ухмыльнулся, спрятал улыбку и усы и. размахнувшись так хватил Поповича по спине, что тот кубарем скатился к самой воде и замочил рясу. Вытаращил глаза и долго не мог перевести дух.

— Это тебе, чтоб впредь не хвастал! — рассмеялся Илейка.

— Ну н ну! — наконец вымолвил Алеша. — А с виду ты неприметный. Будто копытом конь лягнул. Но я тебя на копье возьму, слышишь? Ах ты, мужичье!

Алеша действительно схватился за копье, но Илейка так глянул на него, что тот сразу осекся.

— Любя я. — буркнул Илейка, и Попович, почесав спину, нехотя протянул руку:

— Ладно, будем водить дружбу. Судьба у нас, верно, одна — изгойская. Как зовут тебя?

— Ильей Муромцем. — не без гордости сказал Илейка.

— Как же — слыхал, а когда кубарем летел, так и подумал, что Илейка ты Муромский.

— Куда путь держишь, Алеша?

— А не знаю. Куда ветром подует, туда и покачусь, что мне…

— Едем со мной к Чернигову. Сила сбирается печенежская, несметная сила.

— Едем — где война, там и пожива!

Илейка бодро вскочил на коня, он был рад, что встретил товарища по судьбе, с кем и словом можно перекинуться в дороге, и заснуть часок-другой, не опасаясь нападения. Взобрался на свою лошадку без седла и Попович. Шагом тронулись в путь. Едва выехали из перелеска — потянуло гарью, послышался отдаленный гул, топот конских копыт. Мирное за несколько минут до того село пылало, объятое огнем. Печенеги подожгли его сразу с двух сторон и скрылись. Никто ахнуть не успел, как запылала деревенька, несколько человек повалились, проткнутые тугими тростяными стрелами, а степняки уже пылили где-то па горизонте. Копья скрещивались над их головами, всадники сливались в одну неясную точку.

— Вот оно, — протянул руку Илья и зло сплюнул в сторону, — а мы в тени прохлаждаемся.

Он с укором посмотрел на Алешу, но тот даже ухом не повел.

— Скрылись совсем степняки, не догнать, — равнодушно протянул Попович, сорвал с маслины цветущую золотыми рассыпчатыми звездочками ветвь, заткнул ее себе за ухо. — На наш век хватит.

Илейка рванул коня навстречу бежавшему народу. Снова пожары, светят волоковые оконца, словно глаза налились кровью, неотступно смотрят на Илейку. Алеша вздыбил коня, затрубил в рог хриплыми лебедиными криками и все дул, запрокинув голову. Призывные воинственные звуки неслись окрест. Люди бросали все и бежали к ним. оставляя горящие избы. Стеная и плача, бежали женщины, шлепали по пыли малыши. «Он пришел! Он пришел!»

— Люди! К вам держу слово, — поднял руку Илейка. — вам говорю — нет мира. Печенеги приходят и воюют нас, режут, как режет овец в стаде повадившийся волк. Вам говорю, оставьте заботы, киньте пашни и скот, идите за нами к Чернигову. Большое войско подошло к городу. Хотят его одолеть поганые степняки, срыть стены и жителей побить. Собирайтесь в одно войско, разгромим степняков у Чернигова!

— Матушка, не жалей головы сына, супружница, не держи мужа за портки! — подхватил весело Попович. — Краше найдется!

— Заткнись, поповский сын, не балуй! Время не то! — зло отозвались бабы, погрозили пальцами. — Знаем мы тебя, баловника!

— Муромец! Одна ты надежда у нас! Заступись за нас, сирот обездоленных, — творила пожилая женщина, молитвенно складывая на груди руки, — в леса опять уйдем, а мужей тебе отдадим. Иди с ними!

— Верно, верно! — подхватили со всех сторон бабы. — И вы, мужики, не стойте, кто пеш, кто оконь — все ступайте за Муромцем. Крепка рать воеводой. Да поможет вам бог, да защитят вас добрые духи!

— Боярину бы надо доложить, — выкрикнул мужик с медвежьей челюстью на груди, — решили, мол, всем миром покинуть вотчину. Пусть и старцы приговорят.

— Чего приговорят! — вмешался снова Алеша. — Бабы, тащите хлеба и кашу, снаряжайте в дорогу, а мне браги покрепче. Кто хочет — нас догоняй. Вперёд, воинство мужицкое! Поднимай вместо знамени коровий хвост!

…Пять дней шли к городу Чернигову. Двигались медленно — большинство шли пешком, несли на плечах тяжелые рогатины, кованые топоры, вилы, выкорчеванные по пути дубины. Кто посильней, тащил на себе ослоп — оглоблю с выструганной на конце рукоятью. У многих были кистени с каменными гирями, многие захватили из овинов увесистые цепы, которыми обмолачивали зерно на току и которые теперь скрипели на все лады. Большинство вооружилось всяким дрекольем — палками потолще и потоньше.

Войско росло изо дня в день, становилось все больше и больше. Словно снежный ком катился с горы, рос на глазах, словно ручьи сливались в многоводную и бурную реку. Когда на шестой день Илейка въехал на курган, чтобы осмотреться, он невольно вздрогнул от представившегося ему зрелища. Вся лощина была наводнена народом» повсюду вспыхивали на отточенных лезвиях лучи солнца, и казалось, небо гудело, как бронза, от множества голосов. Покрытое пылью, залитое потом нерубленое войско — охочие люди — шло сплошной лавиной.

Шли суровые, немногословные, песен не пели. Один только Алеша клал на колени гуселькн и напевал все пустые песни, в которых и срам бывал.

В пыли поднималось за спинами солнце, в пыли садилось впереди, — и тогда люди наступали друг другу на пятки, прижимались плечами, казались во тьме одною черною глыбой, медленно катящейся по дорогам. За иол- ночь останавливались отдыхать где-нибудь вблизи села, откуда шли люди, несли скудные запасы хлеба, сала и козьего сыра. Теснее сходились звезды над лагерем, люди засыпали, сны им снились тяжелые. Илейка с Алешей обходили дозоры. Повсюду тлели угольки костров, густым лесом торчало воткнутое в землю оружие. Слышались храп, отдельные выкрики.

Сидел, прислонившись спиной к дереву, мужичонка п подтачивал на бруске лезвие ножа, думал крепкую думу.

— Чего не спишь, молодец? — подходил к нему Илейка. — Что спать не дает?

— Не-е, Муромец, — тянул мужичонка, — не могу спать, и хочу, а глаза не смыкаются, нет мне сна. Двенадцать дней тому, как порезали всех моих ближних. Мы в сельце жили своим родом, мед собирали, бортничали, всё одно как пчелы по лесу летали, а они забрались к нам и порезали всех. Меня не было, на заимке у пасечника Будрыя ночевал — потому сон одолел тогда, свалил. Да, видно, последний то был сон, не могу и крошки заснуть — все тяжелая дрема.

Голос его звучал глухо, он с усилием втягивал воздух, словно на груди лежала тяжелая каменная плита.

— Крепись — по Чернигову уснешь спокойно, — положил ему на плечо руку Илейка, а Попович сунул жесткую хлебную корку:

— Пожуй.

— Вот я и думаю, кто я теперь? А? — словно не слыша их, продолжал бортник. — То я был Ратьша из Вязинков, и был я отцом и братом, и еще дедом должен был стать, а теперь кто я, а? За одну ночку кем стал? Никем! Ничего-то мне теперь не надо, и меду я нарезал пудов пять, а зачем он?

Илейка с Алешей отошли от него и еще долго слышали во тьме тихий голос, вопрошающий ночь и широкую равнину, и сами звезды: