Меморист - М. Роуз

Зажатая в руке Давида ручка застыла над блокнотом.

— О каком роде деятельности идет речь? Насколько большой регион? Какими системами вы пользуетесь?

— Если мы раскроем все это сейчас, каждый, кто прочтет вашу статью, поймет, как избежать наших ловушек. — Пакстон рассмеялся.

— Эмбарго на разглашение этой информации до окончания концерта, — предложил Давид.

— Только не сейчас, — ответил Пакстон. — Только не в этой работе. Вот когда концерт закончится, я с удовольствием расскажу вам о некоторых наших инициативах. А сейчас давайте поедем в концертный зал.

Выйдя из номера, они направились к лифту, но тут Керри вдруг остановилась и повернула обратно.

— Что-нибудь случилось? — спросил Том.

— Нет, ничего. — Она покачала головой. — Просто я кое-что забыла.

— Хорошо, потому что ничего не должно случиться. Только не на этой неделе. Только не в этом деле. — Пакстон повернулся к Давиду. — Я заставил вас нервничать?

— Нервничать? — озадаченно переспросил журналист.

— Когда система безопасности работает исправно, — усмехнулся Том, тыча пальцем в клавишу вызова лифта, — писать особенно не о чем. Я просто подумал, не боитесь ли вы, что вам не удастся набрать материал на статью.

ГЛАВА 26

Подобно тому, как мы проходим через тысячи снов в этой жизни, наша нынешняя жизнь является лишь одной из многих тысяч подобных, в которые мы приходим из другой, более реальной жизни. Наша жизнь — это лишь один из снов той более реальной жизни. И эти сны длятся целую вечность, до тех пор, пока мы не пробуждаемся в нашей последней и самой реальной жизни — жизни с Богом.

Пригород Вены, Австрия

Воскресенье, 27 апреля, 12.05

Луч солнечного света, пробившийся сквозь синевато-зеленые деревья, выплеснулся на лицо и руки Меер Логан. Последнюю четверть часа, проведенного в беседе о музыке, они ехали через густой лес. Дорога оставалась пустынной, разговор был непринужденный, и Себастьян включил симфонию Малера, под звуки которой они сейчас и катили.

Дорога вильнула, и Меер мельком заметила стены из красного кирпича, покрытые белой штукатуркой; впереди сверкнул позолотой купол. Но тут Себастьян повернул направо, и видение исчезло. Наконец девушка почувствовала усталость; ей показалось, что если она закроет глаза, то тотчас же провалится в сон.

Вчера вечером после странного происшествия на улице в еврейском квартале Меер возвратилась в гостиницу в трансе. Почему вымышленная история оказала на нее такое глубокое воздействие? Логан казалось, что она впитала в себя все страхи и заботы той воображаемой женщины… а также чувство огромной ответственности, словно любимый человек находился в опасности, и она должна была его спасать. Меер жалела о том, что не может выключить рассудок, запретив ему подсознательно раскручивать новые истории.

Она мучилась с обедом из супа и салата, заказанным в номер, когда позвонил Малахай и сказал, что он больше не находится под следствием и прилетает в понедельник. Поскольку шкатулка с играми предположительно была связана с одним из «инструментов памяти», Самюэльс хотел лично ее посмотреть, а может быть, и принять участие в торгах, назначенных на среду.

Меер сказала, как она за него рада. И пусть полиция отчаянно жаждет любой ценой найти виновного, но как можно было заподозрить Малахая в том, что он имеет какое-то отношение к похищению ребенка? Он помогает детям! Занимается этим всю свою сознательную жизнь.

Из-за смены часовых поясов Логан смогла заснуть только в два с лишним часа ночи, и, как ей показалось, почти сразу же ее разбудил новый звонок, раздавшийся в семь утра. Голос отца был проникнут болью: ночью состояние его друга ухудшилось. Днем должен будет приехать сын Сметтеринга, и Джереми намеревался вечером двинуться в обратный путь. К сожалению, в Женеву он приехал на своей машине, поэтому и сейчас ему придется снова садиться за руль. Ничего страшного, если Меер проведет еще целый день одна?

Ей захотелось сказать, что она привыкла все время быть одна, однако сдержалась. Вместо этого Логан попросила отца ни о чем не беспокоиться, сказала, что у нее все хорошо. И ведь у нее действительно все было хорошо, разве не так? Чтобы доказать это себе самой, Меер попросила принести в номер кофе, сок и фруктовый йогурт и стала листать журнал, пытаясь решить, чем себя занять на целый день. В десять часов, как и было обещано, позвонил Себастьян, чтобы узнать, как у нее дела. Меер поблагодарила его, сказав, что ей ничего не нужно. Он рассказал, что отправляется навестить своего сына в клинике, и предложил ей поехать вместе с ним и познакомиться с Николасом. Девушка понимала, что не сможет ничем помочь мальчику; но Себастьян был так любезен к ней с самой первой встречи, что это было меньшее, чем она могла ему отплатить.

Судя по всему, Меер задремала, потому что когда она проснулась, машина уже была на стоянке перед клиникой.

— Если в божьих чертогах есть карта, это место обозначено кровью, — заметил Себастьян.

— Что вы хотите сказать? — спросила Логан, всем своим естеством откликнувшись на это пугающее заявление.

— Это проклятое место. Плохо было уже то, что здесь работала Ребекка. Затем она убедила меня разрешить Николасу посещать детский сад и летний лагерь для детей сотрудников. И вот теперь он постоянно живет здесь.

— Выглядит все очень красиво, — сказала Меер. — Что тут не так?

Себастьян снова взял на себя роль гида, но теперь в его голосе звучала отчетливая дрожь.

— Именно здесь, в клинике Штейнхофа, начиная с 1938 года претворялась в жизнь доктрина расовой гигиены Третьего рейха. Программа «Акция Т-4» выявляла среди пациентов тех, кто был недостоин жить, а затем их отправляли в газовые камеры концлагеря «Линц». Там погибло больше трех тысяч восьмисот человек только из одной этой клиники.

В паузах между словами Меер слышала пение птиц, доносящееся в открытое окно, и она вдруг поразилась, что они не прекратили петь, услышав эти страшные слова.

— В одном корпусе врачи проводили ужасно болезненные эксперименты с детьми, потом их отправляли в другой корпус умирать от недоедания и болезней. Так погибли больше семисот детей, а их головной и спинной мозг сохранялись для дальнейших исследований… — Себастьян умолк, не в силах или не желая продолжать, и когда он, наконец, снова заговорил, Меер ощутила тень сожаления. — Но дело не только в том, что происходило здесь во время войны. Не менее ужасно то, что после ее окончания все это продолжалось. Не зверства, не жестокости. Но останки этих детей, их органы… головной, спинной мозг использовались в клинике вплоть до 1978 года. Их даже демонстрировали приезжавшим сюда ученым. До сих пор обслуживающий персонал время от времени обнаруживает в укромных закутках старых корпусов какие-нибудь жуткие находки. Когда Николас во время школьных каникул был здесь в лагере, садовник выкопал детский череп. Кто может сказать, видели ли это дети, игравшие в тот момент на улице? Шесть месяцев назад город, наконец, захоронил останки последнего человека, погибшего в те страшные времена… но как знать, что может раскопать какой-нибудь другой садовник?

— Ваш брак распался из-за проблем с Николасом?

Себастьян покачал головой.

— Это случилось за два года до этого. Боюсь, тут довольно грязная история. — Его голос наполнился горечью. — У Ребекки был роман с другим врачом. — Горечь сменилась печалью. — Это стало концом.

— Простите, — тихо промолвила Меер.

Ей было жалко Себастьяна, и она сожалела о том, что задала этот вопрос.

Девятилетний мальчик с золотисто-соломенными волосами, как у Себастьяна, и зеленовато-серыми глазами сидел за столом, поглощенный работой. Он лепил из тусклой серой глины шар, что-то бормоча себе под нос. Слов Меер разобрать не могла; они сливались для нее в один сплошной гул.

Оторвавшись от работы, мальчик уставился на Логан невидящим взглядом. Казалось, он смотрит сквозь нее. Что он увидел? Незнакомую женщину в длинной черной юбке и сапогах, стоящую в дверях? Призрака? Вообще ничего?

— Шесть месяцев назад он был нормальным мальчиком, ходил в школу, занимался спортом, катался на велосипеде, играл с друзьями… а теперь с ним вот что. — Себастьян открыто говорил в присутствии Николаса, словно тот или не слышал, или не понимал его. — Николас живет в непроницаемой оболочке, целый день напролет напевает этот мотив и снова и снова лепит или рисует одно и то же… — Он указал на стопку листов с рисунками. — Он прерывается, только чтобы поесть, попить и поспать, когда его кормят или укладывают в постель.

Меер вспомнила, как она сама часами просиживала за пианино, пытаясь подобрать на клавиатуре одну и ту же неуловимую последовательность музыкальных звуков. Упорно перебирая всевозможные сочетания нот, она порой засыпала так и просыпалась спустя несколько часов, лежа щекой на клавишах.