Василий Голицын. Игра судьбы - Руфин Гордин

— Все-то он понимает. Разумен не по летам. Но тверд и упрям. Его не перекоришь, коли упрется.

— Выходит, занапрасно мы с тобой толкуем?

— Выходит так.

— Скажу тебе по совести, брат Борис, я готов поворотить к вам, к царю Петру, к Нарышкиным. За Петром — сила, вижу, чую, знаю. Упрашивал царевну: покорись братцу, недолго тебе ходить с поднятой головой. Взвилась на дыбки — не покорюсь, и все тут! Как же мне быть, скажи?

— Тут я тебе не советчик, брат Василий. Сам решай. У тебя голова, чать, не чужая.

— Думал — сойдемся мы, — как-то растерянно произнес князь Василий, — думал, сговоримся, найдем тропу к замиренью. Выходит, напрасно надеялся. Ну что ж, прощай покудова.

— Прощай, брат Василий. Рад был с тобою потолковать.

— И я рад. Думал: гора с горою не сходятся, а брат с братом всегда сойдутся. Ошибся я. Крепко ошибся.

И с этими словами он повернулся, да и вышел. Мутно было на душе, тягостно. Когда ехал в Дубровицы, питал надежду, что найдут они тропу к примирению, ибо в ней была главная важность. Он глядел в будущее и предвидел большие беды от растущей несогласности. Но мог ли он порвать с царевной, с Милославскими? С царевной как с женщиной — мог. Но с ее станом — нет, не мог. Ибо это означало бы предательство, а вся натура его была противна какому-либо предательству.

Он был обязан своим возвышением брату царевны Софьи — Федору, царю. Федор видел в нем человека с истинно государственным умом. После Ртищева, после Ордын-Нащокина, после Матвеева не было на Москве другого такого. И Софья как бы восприняла его, как бы унаследовала. А может, и сам Федор перед кончиною наказывал ей, как самой даровитой среди Милославских, опереться на князя Василия.

Гордячка она, не признается, коли так было. И сладу нет с ее упрямством, когда речь заходит о примирении с Петром, с Нарышкиными, с мачехой — царицей Натальей.

— Еще чего! — выпалила однажды. — С лапотницей-то мириться?! В Смоленске в лаптях хаживала, аки простая баба. В случай попала, батюшке глянулась, очи у него замутилися, затмение нашло.

Ехали долго. После дождя дорога размокла, и колеса вязли. То и дело через тракт сигали зайцы, пугая лошадей. А однажды матерой лось встал, как хозяин, посередке и, наклонив голову, угрожающе потряхивал рогами. Пистолетный выстрел подействовал: лось скакнул в чащу.

Еще раз попытаться подвигнуть Софью к примирению? Неужто она всерьез думает, что сохранит титул правительницы и власть до седых волос? Неужто полагает, что стрельцы — верная и прочная опора? Что им, стрельцам, Нарышкины покорятся? Да никогда. Царь Петр не таков. Его потешные да верные ему стрелецкие полки сомнут Софьиных защитников.

Видно, Федор Шакловитый сбил ее с панталыку. Он теперь верховодит в Стрелецком приказе и думает, что все в его силах, что он могущ и славен. И царевна Софья покорна его желаниям. Он же ею возвышен и сможет возвыситься еще более, коли она сохранит власть.

Федор, несомненно, кружит ей голову, и она потеряла всякое разумение. Однажды он слышал, как Федор говорил ей: «Надо бы уходить медведицу, когда стрельцы поднялися, а за нею и медвежонка». Под медведицей он разумел царицу Наталью, а под медвежонком ее сына. В нем, Федоре, есть отчаянность, которая так пленяет царевну.

«Во мне нету отчаянности, — размышлял он, пока карета катила к Москве, — а есть расчетливость. Каждый свой шаг я взвешиваю на весах разума. Оттого и возвышен…» И вдруг засомневался: а все ли разумно в его поступках? Вот, к примеру, поход на Крым. Разумно ли он поступил, возглавив его? Просчитал ли все наперед? И сам себе признался — нет, не просчитал. Боялся просчитывать. Полагал, что стяжать лавры полководца — плевое дело, и не захотел упустить их. Да нет, то было простое невезение — уверил он себя. Не везло и великим полководцам. Александру Македонскому… Королю Яну Собескому…

Истина открылась ему во всей ее неприглядной полноте. Брат Борис был откровенен: желанного замирения меж Милославских и Нарышкиных не достигнуть. Как же защитить себя? Так ли они неуязвимы? И лично он, князь Василий?

Надобно обзавестись прибежищем. На крайний случай. И тут ему вспомнился граф де Невиль. Со дня их первой встречи он вызнал о нем многое. И то, что он представлял не только двор короля Людовика, но и польский. Притом польский по преимуществу. Токи взаимной симпатии пронизывали обоих. Так не попытаться ли заручиться прибежищем там? Такое уже бывало. Князь Курбский… Царь Иван Грозный занес было над ним свой смертоносный посох для удара, но князь увернулся, бежал. Главное — вовремя.

Мысль о возможном бегстве пронзила его. Однако же все надо предусмотреть. Особенно в его положении. Оно казалось незыблемым. Как же: Оберегатель… Глава нескольких приказов. Фаворит правительницы царевны Софьи, а стало быть, и царя Ивана.

Но все это может обрушиться в самом недалеком будущем. Царь Иван не долго протянет. Равно и царевне недолго оставаться правительницей…

— Отверни на Ильинку, в Посольский двор, — сказал он окольничему Афанасию.

Посольский двор был заложен при нем, а уж он позаботился о его расширении. То были нарядные палаты деревянного строения с островерхими бадейками по углам; с проездными воротами и парадными крыльцами. В жилом шатровом теремке с гульбищем помещались послы. Особые помещения предназначались для толмачей, приставов и живописной мастерской Посольского приказа. При князе Василии, по его настоянию, была пристроена крытая галерея — начало каменного строения.

Граф де Невиль был у себя. Он непритворно обрадовался князю.

— Какая честь! — воскликнул он. — Рад, очень рад! Однако вы, князь, чем-то озабочены.

— Можно ль в моем положении прожить без забот хоть один день, — ответил князь со слабой улыбкой, которая далась ему нелегко. — Я хотел бы увлечь вас к себе. — Эта мысль пришла ему в последний момент. В самом деле: в комнату то и дело заглядывали прислужники, да и сама по себе она имела какой-то нежилой вид.

— Что ж, я не прочь, — ответил граф, с готовностью поднимаясь. — Надеюсь, ваш экипаж нас ждет? Ваши улицы непроходимы. Мне говорили, что мост через Неглинку поврежден.

— Был поврежден: обрушился средний пролет. Но все уже исправлено.

Обширный двор князя Василия помещался близ церкви Параскеве Пятницы. Множество строений и служб окружало княжьи палаты о двух ярусах с квадратными башенками по бокам. Их венчали остроконечные шпили с коньками. Напротив уже заняли свободную площадь, которой владел Моисеевский монастырь, купцы из Сурожа, торгового города-крепости на Черном море. И море, и город именовали по-разному: Русское, Понт Эвксинский, Сурож, Судак, Солдайя. Вот и свои торговые ряды купцы поименовали по-своему: Охотными.

Карета прогрохотала по бревенчатому настилу моста через Неглинку и покатила по торцам Воскресенской площади. Слева осталась все еще ненадстроенная Собакина башня Кремля.

Экипаж остановился у парадного крыльца с двумя дремлющими львами — их привезли и преподнесли князю, большому любителю всякого художества, те же сурожские купцы. Это был их дар за то, что князь разрешил им строиться напротив своего двора, уломав игумена Моисеевского монастыря. Строились они неспешно, и поднимали каменные лавки. Моисеевский монастырь своими владениями выходил на Тверскую дорогу, которая стала тоже обрастать купеческими хоромами и лавками и постепенно обретать значение чуть ли не главной улицы российской столицы. Может, еще и потому, что она, можно сказать, впадала в Кремль.

Поднялась суета, обычная, когда откуда-нибудь являлся хозяин. Князь отдал короткие распоряжения мажордому — у него и управитель именовался на иноземный манер. В трапезной срочно накрывался стол, слуги несли блюда с осетриной, семгой, мочеными яблоками и брусникой.

Разговор предстоял весьма деликатный, и князь не торопился его начинать. Они отдали дань закускам, и блюдам и, разумеется, напиткам, среди которых были привозные из Франции и владений римского цесаря.

Наконец они перешли в гостиную, увешанную картинами европейских, преимущественно итальянских живописцев, и парсунами, среди которых выделялись портреты, писанные придворным изографом Симоном Ушаковым. Портреты изображали Голицыных — воеводу Юрия Михайловича, деда хозяина, князя Андрея Васильевича, младшего брата, рано умершего, и других многих. Род Голицыных был обширен и славен. Правда, дед Юрий согрешил — по смерти царя Бориса принял сторону самозванца. Были тут портреты юных Михайловичей — Дмитрия и Михайлы, весьма даровитых, как он утверждал, племянников.

— Вот этот, Митя, далеко пойдет, — предрекал князь Василий. — Несмотря на младые лета, он изрядный книгочий, и когда мы видимся, засыпает меня вопросами. Младший, Миша, тоже подает надежды, оба они, как водится, метят в военные…