43. роман-психотерапия - Евгений Стаховский

Это как одно и то же блюдо в разных ресторанах – всё зависит от руки повара и свежести продуктов. Правда, мне бы больше понравилось сравнение с музыкой. Один и тот же концерт все играют по-своему. Если, конечно, хватает смелости. А ещё – воображения. Фантазии, как известно, укладываются в отдельный жанр.

Поэтому, выходя из аптеки, я надел наушники и включил себе Третий концерт Рахманинова в исполнении Ашкенази и Лондонского симфонического с Андре Превином. Чёрт, эта музыка способна преображать пространство. Мусор превращается в инсталляцию, люди превращаются в персонажей. Сразу становится понятно, кто тут главный дирижёр.

Вообще, я очень люблю дирижёров, но только хороших. Понять, что дирижёр хороший, очень просто, этим он не отличается от других музыкантов – его слышно. И в этом музыканты похожи на зубную пасту – и в том, и в другом есть что-то очистительное.

То же самое происходит с новыми местами, то есть с теми местами, где до этого не удавалось побывать. Приехав в город во второй или третий раз, увидев знакомые улицы, даже если там появились новые здания или открыт новый магазин, всё равно найдёшь свой собственный след. Его даже не нужно искать – он явится сам. Как в иных городах думаешь: «Господи! По этой улице ходил Караваджо! А тот дубовый стол хранит частицы его ДНК!»

В новых местах, в городе, куда приезжаешь впервые, – нет ничего. Такое ощущение, что пространство ограничено взглядом, и если заглянуть за угол, кажется, что пока не заглянул, – этих домов и не существовало. Глаз, словно невидимый компьютерный инженер, выстраивает город по образу и подобию.

Или становишься персонажем игры, каждый следующий уровень которой открывается не раньше, чем будет закончен предыдущий. Со всеми его бонусами и артефактами.

А мне очень хочется бонус или хотя бы артефакт. Кто-то привозит на память статуэтки, кто-то фотографии, кто-то магнит на холодильник – я ничего ниоткуда не привожу. Кроме узнавания – того, что пригодится в следующий раз.

То же самое происходит с новыми людьми. Правда, воспоминания о них никуда не годятся. Не потому, что они меняются стремительней, чем я могу запомнить, а потому, что меняюсь я. Изменяется моя система восприятия. И то, что выглядело интересным вчера, становится совершенно неинтересно сегодня.

А про завтра я не думаю. Если это не касается брони в отелях.

Поэтому если меня просят описать человека, то есть если меня спросят, какой он, я вряд ли смогу сказать что-то вразумительное. Это легко объяснить – я клюю только на неожиданное. И за чередой имён записываю те, к которым предстоит вернуться. А в Эрвине не было ничего неожиданного. Он был похож на турка. Одет в полосатую футболку и джинсовые шорты по колено. И представился так, будто Эрвин – самое обычное албанское имя. Впрочем, сравнивать мне не с чем – я понятия не имею, какими должны быть албанские имена.

Я присел на лавку, стоявшую посреди улицы, название которой не мог прочитать, и стал рассматривать окна в домах на противоположной стороне. Ашкенази растекался по второй части концерта и я шевелил мизинцем правой руки, имитируя прикосновение к клавишам рояля. Я делаю это часто и в такие минуты обычно мало замечаю происходящее вокруг, но Эрвина нельзя было не заметить. Он появился откуда ни возьмись и уже что-то говорил в мою сторону, помогая себе руками.

Я снял наушники.

– Эй, друг, тебе нравится? Нравится здесь? Что сидишь – давай расскажу! Меня зовут Эрвин, всех здесь знаю!

И он уселся прямо рядом со мной.

В нём было что-то опасное – я даже слегка испугался. Слишком неожиданно он оказался рядом, будто в пространстве образовалась дыра из параллельного мира.

Первым моим желанием было извиниться, встать и уйти, без всяких отговорок. Но вдруг это мой единственный шанс? Если я задумал это путешествие для того, чтобы разговаривать с людьми, значит, надо сидеть и разговаривать. Даже если мне не очень интересно. Даже если совсем неинтересно. Тем более что я пока не знаю – интересно мне или нет. Мне всегда неинтересно, но я же должен воспитывать в себе любопытство.

Принято думать, что это плохая черта. Но я не лезу в душу чужим людям и не выпытываю у них мелкие подробности, и за спиной не шушукаюсь. Если мне сложно проявить уважение и интерес, значит, со мной тоже что-то не так. И ещё неизвестно, кто из нас опасней – я или Эрвин. Не знаю, что ему надо, но я пытаюсь быть чутким. Чёрт знает, что это значит.

– Что ты слушал? Хорошая музыка? Любишь музыку? – Эрвин продолжал задавать вопросы, рассчитывая не пойми на что. Несмотря на чуть раздражающую навязчивость, выглядел он довольно мило.

– Это Рахманинов, – ответил я, надеясь, что мне не придётся пускаться в объяснения. Да и что тут объяснять – все знают Рахманинова.

– О! Рахманинов! Это потрясающе, обожаю Рахманинова! – Эрвин выглядел таким искренним, будто Рахманинова ему пели вместо колыбельных. – А ещё я Баха люблю, тоже хороший композитор.

Я тогда подумал: «Окей, Баха он любит, это новости – кого ж ещё ему любить? Кейджа? Ксенакиса? Чуть что – сразу Бах». Но далеко уйти в своих размышлениях я не успел. Эрвин огорошил меня следующим вопросом:

– У тебя есть девушка?

Я хотел пошутить, спросив, должен ли я понимать это как предложение, но ответил совсем другим вопросом, напоминая себе, что меня что-то в этом парне настораживает.

– Какое это имеет значение? – спросил я, показывая едва уловимое недовольство.

– Да нет, нет, не обижайся, это простой вопрос. Ты не похож на человека, у которого есть девушка. Я решил проверить свою интуицию.

– Интуицию? Проверить свою интуицию? На мне?

Если сначала я слегка притворялся, что меня раздражает его вопрос, то теперь я готов был разозлиться по-настоящему, правда, пока ещё не слишком сильно.

– Да, да, проверить свою интуицию на тебе. Есть девушка? – спросил он снова на своём сжатом английском, так что я на мгновение подумал, что, может, просто неправильно его понимаю, но это действительно был простой вопрос, в котором трудно перепутать слова.

– Нет, – ответил я. – У меня нет девушки. Я имею в виду – у меня много девушек. У меня нет одной, постоянной девушки.

Я и не заметил, как сам стал разговаривать сухими фразами. Так часто бывает, когда в процессе беседы невольно копируешь чужую манеру речи.

– Значит, моя интуиция меня не подвела, – удовлетворённо сказал Эрвин и зачем-то потёр ладони.

Наверное, это такой бессознательный, автоматический акт – в момент внезапного удовлетворения потирать ладони. Говорят, это активизирует энергетические точки, но, скорее всего, это просто ещё одно наследие, доставшееся людям от далёких предков. Чаще всего мы потираем ладони в предвкушении удовольствия, причём именно в тот момент, когда это удовольствие оказывается в поле нашего зрения, когда оно уже вот-вот, когда уже сейчас-сейчас. Всё, что нам остаётся, это протянуть руку и получить желаемое. Потерев ладони, мы делаем их теплее, а тепло делает нас живее, а живому ничего не жалко. Живому хочется дать, с ним хочется поделиться. Мёртвые холодны, и им давай не давай – уже нет никакого толка. Поэтому, когда Эрвин потёр ладони, я подумал – хорошо, что он хотя бы живой. И тут же отказался этой мысли – хорошо ли? В том смысле, что если он живой, а на самом деле мёртвый, это значит, что я попал в город зомби, а до этого момента мне и в голову не приходило, что я мог попасть в город зомби.

Что, если это и правда так? Он появился ниоткуда, врезавшись в моё куда-то, и кто даст гарантию, что я всё ещё в том мире, где был вчера? И существует ли вообще вчерашний мир? Кто даст гарантию, что я всё ещё живой, если ни одна душа, земная или небесная, не способна подтвердить, что я – это я? Может, Эрвин потому и подошёл ко мне. Признал своего. И ещё эта его фраза – о том, что он всех тут знает, теперь она приобретает совсем иной смысл.

Никогда не думал, что на моих похоронах будет звучать Рахманинов. И раз уж я в другом мире, не бродит ли он где-нибудь поблизости?

– Эй, друг! – Эрвин вырвал меня из цепей фатальной задумчивости. – Спроси и ты у меня что-нибудь.

Я посмотрел на него непонимающим взглядом – ещё один автоматический бессознательный акт.

– Что ты имеешь в виду?

– Спроси! Задай мне вопрос! Это очень просто!

– Так что – бывает? – спросил я, отметив про себя, что это как раз вопрос.

– Друг, я тут всех знаю, со всеми каждый день разговариваю, а ты человек новый – я хочу с тобой поговорить.

Он сделал ударение на с тобой.

Это как-то сразу ограничило мою свободу. Не то чтоб я сильно в свободу верил, но в тех случаях, когда приходится произносить это слово, хочется, чтобы оно хоть что-нибудь означало. И если человек говорит, что хочет что-то делать со мной, я первым делом задумываюсь – хочу ли я что-нибудь делать с ним. Я привык к тому, что большинство дел я лучше делаю один, чем с кем-то. То есть я не очень понимаю, почему некоторые люди думают, что с ними у меня получится сделать лучше, чем в одиночку. Они что – такие охренительные помощники? Чаще всего они просто хотят выехать за мой счёт. Ничего больше.