Их было семеро… - Андрей Таманцев

— Зайдем с другой стороны, — согласился режиссер. — Есть ли во всей пьесе хоть одна ремарка, хоть один намек на то, что Гамлет пытается обнять Офелию, поцеловать — так, как мужчина целует любимую женщину?

— Нет. Даже наоборот — он все время отстраняется от нее.

— А почему?

— Ну, у него другие проблемы.

— Какие?

— Мстить — не мстить за убийство отца.

— Если бы он был тем, кого мы называем настоящим мужчиной, встал бы перед ним этот вопрос?

— Думаю, нет.

— А если бы он был женщиной? Не мужеподобной, а такой, как Офелия?.. Очень хорошо, дружок, что вы задумались. Конечно же, для такого Гамлета ответ однозначен: не быть. «Умереть, уснуть!..»

— Погодите. Вы хотите сказать…

— Не торопитесь, — остановил его режиссер. — Надеюсь, сонеты Шекспира вы хорошо знаете?

— Более-менее.

— Следите за моей мыслью. «Растратчик милый, расточаешь ты свое наследство в буйстве сумасбродном». Сонет номер четыре. «Не изменяйся, будь самим собой». Номер тринадцать. А вот двадцатый: «Лик женщины, но строже, совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене, царь и царица сердца моего». И так далее. Есть ли во всех ста пятидесяти четырех сонетах хоть один, где автор обращался бы к предмету своей любви именно как к женщине? Нет!

— Почему, есть, — возразил Артист. — «Я не могу забыться сном, пока ты — от меня вдали — к другим близка». Не помню, какой это сонет.

— Шестьдесят первый.

— Есть и еще, — продолжал Артист. — «Что без тебя просторный этот свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет».

— Сто девятый. Есть еще восемьдесят восьмом, сто двадцать седьмом и в нескольких других. Так вот, все это — лукавство переводчиков. Я консультировался с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими, изучал подстрочники. И в оригинале, буквально в каждом из сонетов, либо обезличенное «мой друг», либо мужское «ты».

— Куда это он гнет? — напряженно морщась, спросил Валера.

— Сейчас, возможно, узнаем, — ответил я. Хоть уже и догадался куда.

Артист, похоже, тоже догадался.

— Значит, по-вашему, Шекспир был…

— Вот именно! — торжествующе воскликнул режиссер. — Это была его огромная личная драма в условиях пуританского общества. И ее-то он и вложил в душу своего самого любимого героя — принца Гамлета! Теперь вы поняли, как нужно играть эту роль?

Артист тоскливо огляделся по сторонам — на закулисную машинерию, на штанкеты, свисающие сверху, на деревянный, подморенный серым портал.

— «Любите ли вы театр так, как люблю его я?..» — проговорил он и обернулся к режиссеру. — Теперь понял.

— Превосходно! Недаром я верил в вас! Наш спектакль обойдет лучшие сцены всего мира!

— Ваш, — хмуро поправил Артист. — А на роль такого Гамлета вам лучше пригласить настоящего гомика.

Он двинулся к краю сцены, к лесенке, ведущей в зрительный зал. Режиссер попытался остановить его:

— Сеня! Что с вами?

— Убери руки, пидор! — приказал Артист и пошел к выходу.

— Злотников, остановитесь!.. Злотников, я обращаюсь к вам!

Артист и ухом не повел.

— Злотников! Верните реквизит! — завизжал режиссер, не придумав, видно, ничего более подходящего.

Артист взглянул на кинжал, про который, судя по всему, забыл, и снизу, почти неуловимым движением метнул его в сторону сцены. Клинок-то, оказывается, был не бутафорским. Он вошел в портал в метре от головы режиссера. И, судя по звуку, хорошо вошел, не на излете, сантиметров на пять, не меньше.

Метров с двадцати. Неплохо. Я поаплодировал. Меня горячо поддержали Боцман и Док, а Валера — почему-то особенно рьяно.

Артист остановился, недоумевая, откуда несутся эти дружные, но не переходящие в овацию из-за нашей малочисленности аплодисменты. И увидел нас. И тут же, с короткого разбега, прыгнул метра на полтора вверх, в воздухе развернулся и с нечленораздельным радостным воплем упал спиной на подставленные нами руки. Он только и мог повторять:

— Боцман!.. Пастух!.. Док!.. — И снова: — Пастух! Док! Боцман!..

И, может быть, плакал. Во всяком случае, щека моя после объятия с ним была мокрой. Да и у меня самого как-то подозрительно защекотало в носу. Благо, в зале было темно и нетрудно было сделать вид, что никто ничего не заметил.

С шумом и гамом мы вывалились из этой юдоли высокого искусства и погрузились в «патрол». Но прежде чем отъехать, Валера оглянулся на храм Мельпомены, Талии и потеснившего их Меркурия и убежденно сказал:

— Это не театр. Это цирк!..

V

После полумрака зрительного зала и странного действа, свидетелями которого мы были, Москва показалась яркой и полнокровной, как восточный базар. И если бы я не видел этого своими собственными глазами, трудно было бы поверить, что где-то в дебрях огромного мегаполиса, вздыбленного и поставленного на уши тем, что именуется демократическими преобразованиями, на голой сцене театрального зала в Кузьминках сидит человек в красном бархатном пиджаке и мучительно размышляет, как доказать, что Шекспир и его любимый герой принц Датский Гамлет были гомосексуалистами, и тем самым явить изумленному миру блеск своего гения. И тратит на это драгоценное время жизни.

У каждого свои заботы: у кого суп жидкий, у кого жемчуг мелкий. И неизвестно еще, что для самого человека мучительней: жидкий суп или мелкий жемчуг.

А у нас были свои заботы. И если бы этот непризнанный пока гений театрального авангарда узнал о них, он уставился бы на нас так же ошарашенно, как смотрели на него мы. И возможно, так же подумал бы: да на что же они тратят время своей жизни?! И был бы, наверное, по-своему прав. Как правы были и мы. Тоже по-своему.

Между тем время жизни нас уже слегка поджимало. На Казанский вокзал мы приехали в начале пятого, оставили Валеру с его «патролом» на стоянке, прошли на перрон и принялись изучать расписание пригородных электричек. Шансов отловить бывшего лейтенанта Олега Мухина на одном из маршрутов было немного, но все-таки мы решили попробовать. Проще было, конечно, подъехать к нему попозже, когда он после работы вернется домой. А вдруг не сразу вернется? Вдруг отправится к какому-нибудь приятелю или к подружке, если успел ее завести? Можно было и пролететь. А он нужен был сегодня, и как можно раньше. Поэтому распределились: Док взял на себя Шатуру, Боцман — Черусти, Артист — Виноградове и Фабричную, а мне достался Голутвин и «47-й километр». Договорились, где встретимся после обследования маршрутов, и разошлись по электричкам, поданным на посадку.

Я очень давно уже не был в Москве, в электричках вообще мало ездил, и меня сначала удивило, а потом искренне восхитило то, что в них творилось. Это был настоящий базар, но здесь не покупатели обходили продавцов, а наоборот. Чего только не предлагали бродячие офени, переходившие из вагона в вагон: фильтры для воды, кремы от укусов комаров и простуды, исторические романы, даже подтяжки, выдерживающие вес в сто килограммов. Вешаться на них, что ли? Продавали, понятно, и газеты. В основном дешевые: «Московский комсомолец», «Мир новостей», «Мегаполис-экспресс».

Немного отъехав от Москвы, я прошел весь состав из конца в конец, в Выхино вышел и дождался следующей электрички. В Раменском пересел еще на одну. Продавцов газет мне попалось человек десять, но Мухи среди них не было. Уже на обратном пути, пройдя от первого до последнего вагона еще две электрички, я понял, что и на этот раз вряд ли мне повезет. Оставалось надеяться, что повезет Боцману, Доку или Артисту. Но повезло все-таки мне.

Где-то на перегоне между Отдыхом и Удельной я услышал сзади знакомый голос:

— Господа, газета популярной информации «Мир новостей» всегда с вами! Программа телевидения и радио на будущую неделю. Объективный комментарий к сенсационному заявлению генерала Лебедя. Новые законы о налогах с физических лиц. Сенсационные документы о злоупотреблениях в Западной группе войск. Неизвестное об известном. Лучшая газета для семейного чтения. Всего восемьсот рублей!..

И он пошел вдоль вагона, останавливаясь, чтобы дать газету и получить деньги. Он был в простеньком спортивном костюме, на голове — синяя кепка-бейсболка с сеткой на затылке, с длинным козырьком и надписью «Калифорния». Газеты он держал на сгибе левой руки, так официанты держат салфетки, а через плечо, как у автобусного кондуктора, висела небольшая сумка, куда он складывал деньги. Маленький, щуплый. Муха и Муха. Совсем пацан.

Когда он поравнялся со скамейкой, на которой я сидел, я хотел было окликнуть его, но решил, что в людном вагоне это неудобно — сразу начнут на нас пялиться. Поэтому вышел в заднюю дверь, на ближайшей остановке пробежал два вагона по ходу поезда и заскочил в тамбур, рассчитывая перехватить Муху здесь. И как-то обстановка в этом тамбуре мне сразу очень не понравилась. Я даже не понял чем, но здесь была какая-то опасность. И исходила она от двух качков, которые стояли, привалившись к стенке, прихлебывали пиво из банок и время от времени поглядывали в окошко в дверях, разделяющих вагоны. Будто кого-то ждали. В это же окошко поглядывал и я, высматривая Муху. Минуты через три один из парней, повыше, сказал мне: