Пейзаж с падением Икара - Алексей Поляринов

Сложнее всего было заставить себя прийти на выставку. «Она будет там. Она будет там! Зачем она вернулась? Какого черта?»

Облаченная в черную блузку и юбку строгого покроя, Катя стояла у одной из картин, с бокалом шампанского, и беседовала с каким-то лысым джентльменом в очках. А я скрывался за спинами посетителей, стараясь «вести себя естественно». От волнения перед глазами все плыло, и люди в деловых костюмах были похожи россыпь чернильных пятен на холсте, какие-то «кляксы Роршаха».

Ближе к вечеру я столкнулся с Донсковым возле стола с закусками.

— Привет, Дон. А где Петя?

— Он не пришел — у хромой сегодня день рожденья, он повел ее в ресторан. Прикрой меня, — прошептал Донсков, осторожно сгребая с подноса в карман канапе с креветками.

— Ты чего это делаешь? Пьяный, что ли?

— Ой, не будь таким снобом! Знаешь, почему пал Рим?

— Дай угадаю: они были снобами?

— Нет, невежда! Они ели мало креветок. Но хватит о римлянах, лучше скажи, как тебе мой костюм.

Костюм его действительно был хорош (несмотря на отсутствие одной пуговицы), набитые закусками карманы зловеще оттопыривались, но не это меня сейчас волновало.

— Катя вернулась, представляешь? — сказал я.

— А, Рыжая? — он пожал плечами. — И что? Она уже два месяца как вернулась.

Секунды три я неотрывно смотрел ему в лицо.

— Вчера она сказала мне, что приехала «вчера».

— А мне она месяц назад сказала, что приехала «месяц назад», — он улыбнулся. — Она просила не говорить тебе, хотела сделать тебе сюрприз — и даже пришла на твою лекцию. Ты разве ее не заметил?

Я тер висок ладонью.

— Я думал, у меня глюки.

Донсков хмыкнул.

— Глюки? Ты что, пьяный что ль на лекцию пришел? Какие глюки, ты чего? — он рассмеялся, широко раскрыв свой огромный рот, под завязку набитый кривыми желтыми зубами.

Я стал озираться в поисках Кати, но вдруг увидел совсем уж неожиданную гостью. Марина — здесь. Она тоже пришла!

— Извини, Дон, мне пора, — сказал я, хлопнув его по плечу, и направился к ней.

— Эй! Ты даже не выпьешь со мной?

— Тебе хватит. У тебя полный бак.

— Вернись, я все прощу! — закричал Донсков, театрально вскинув руки. Присутствующие косо смотрели на него, но я был уже далеко — вне зоны позора.

Я стал искать Марину в толпе.

— Кого-то потерял? — раздался голос за спиной, и я обернулся — так резко, что едва не выбил бокал у нее из рук. Она улыбнулась, посмотрела мне за спину и спросила:

— Это тебе сейчас кричали «вернись, я все прощу»?

— А? Нет. Это какой-то псих. Я его впервые вижу.

— Но он сейчас смотрит сюда и машет мне рукой.

— Я же говорю — он псих. Надо охрану позвать. Не обращай внимания, — я незаметно для Марины, погрозил Донскову кулаком. Он поднял бокал над головой, давая понять, что пьет за меня. Карманы его оттопыривались все сильнее.

— Значит, ты все-таки пришла, — сказал я.

— Как я могла такое пропустить?

— Но ты же говорила, что у тебя смена в клинике.

— Попросила подменить, — она улыбнулась. — Очень уж мне хотелось посмотреть на эту твою вернувшуюся Кармен. Ты мне все уши прожужжал про нее. А я ведь любопытная. Ну — где она?

— Вон там, — я кивнул в конец галереи.

— В синем платье?

— Нет, рядом. Рыжая. В белой блузке.

Марина рассмеялась.

— Знаешь, а ведь смехом можно ранить, — сказал я.

— Прости. Просто… ну, я как раз нечто подобное себе представляла по твоим рассказам: красотка с воспаленным эго.

— По-моему, я ее не так описывал.

Марина покачала головой.

— Сколько мы с тобой знакомы? Год?

— Год и семь месяцев.

— Все твои женщины подходят под одну характеристику: «ведьмы».

— И не говори, — я подмигнул ей.

Она сделала вид, что не заметила, и, дабы прервать напряженную паузу, кивнула на одну из картин:

— О, это же «Овца в лесу».

— Она самая. Тебе нравится?

— Шутишь? По-моему, это лучшая из твоих картин.

— Ага. И еще единственная, которую я тебе показывал.

Она улыбнулась.

— Ладно, сдаюсь. Подловил.

— Хочешь, покажу остальные? Они дальше.

— Не стоит.

— Почему?

— Твоя Кармен идет сюда. А я удаляюсь.

— Куда? Давай я познакомлю вас.

— Нет уж, спасибо. Я приходила только посмотреть, — сказала она, скрываясь за спинами людей.

— Кто это? — спросила Катя, взяв меня под руку. — Твоя новая девушка?

— Н-нет. Мой лечащий врач, — ляпнул я.

— Психиатр? Шучу.

— Ха, ха, ха. Смеюсь.

— Да брось, хватит язвить. Я пришла напомнить, что ты должен мне плитку шоколада.

— С чего это вдруг?

— Не делай вид, что забыл о нашем давнем уговоре, — она открыла черный клатч и достала листок бумаги. — Вот.

— Господи, ты сохранила его! Даже заламинировала?

Она улыбнулась, пожала плечами.

— А что? Я была уверена, что когда-нибудь он пригодится. И — вуаля! — момент настал.

Я пробежал глазами по тексту:

«Я, Андрей Андреевич Карский, торжественно клянусь, что буду покупать молочный шоколад Екатерине Александровне Сарк после каждой ссоры до конца жизни. Дата, подпись».

— Ну, знаешь, — сказал я. — Это ведь просто сентиментальная чепуха.

— В первую очередь это документ. И срок действия его не ограничен, там ведь написано: «до конца жизни». А ты вроде, — она проверила мой пульс, кивнула, — да, пока еще жив. Так что — с тебя шоколадка. Но это потом, а сейчас… сейчас я хотела бы тебе напомнить о еще одном уговоре.

— О господи! Что я еще подписывал? Я требую адвоката!

— Расслабься. Это другое. Помнишь мою первую выставку? Мы с тобой договорились, что в качестве боевого крещения я должна украсть что-нибудь у одного из посетителей? Помнишь?

Я медленно кивнул, понимая, к чему она клонит.

— Так вот, я ведь выполнила тогда свою часть уговора: вот, — она помахала клатчем у меня перед носом. — Так что — теперь твоя очередь. Я жду.

— Э-э-э… украсть? — я испуганно огляделся. — Я не могу так сразу. Мне надо подготовиться.

— Ну ладно, готовься. А пока… — она взяла меня под руку и потянула в ту часть галереи, где висели мои самые новые полотна. — Пойдем, покажешь мне свои «экзерсисы». У меня есть пара вопросов.

— А можно помедленней? — бормотал я, шагая за ней. — Слишком много информации, я не успеваю.

— Зато я успеваю. Идем.

Наконец-то я разговорился, беседа потекла плавно. Катя поглаживала меня по руке, я успокоился, раскрепостился, — хотя и заикался немного; и ладони все еще потели, приходилось незаметно вытирать их о пиджак.

— Знаешь, что меня больше всего коробит в России? — спросила она.

— Что?

— Обращения. В Англии ко мне обращались «мисс», а здесь — хм… — «жэ-энщина». Понимаешь, что я имею в виду? В любой цивилизованной стране есть определенные каноны светского общения: во Франции — «мадемуазель», в — Польше «пани», а в России, — она поежилась, — «жэ-э-энщина», или того хуже — «де-евушка». Тьфу! Это омерзительно. Неужели русский лексикон настолько обнищал? Почему у нас нет какого-нибудь элегантного слова, чтобы обращаться друг к другу уважительно?

— В России есть одна проблема — «элегантное» обращение могут принять за издевательство.

Я осторожно озирался по сторонам, Катя толкнула меня локтем в бок.

— Почему ты такой зажатый?

— Потому что меня зажали. Эта выставка нравится мне все меньше. Ни одного интересного лица.

— А меня тебе недостаточно?

— Это вопрос с подвохом. Я не буду на него отвечать.

— С чего ты взял, что это вопрос с подвохом?

— Все твои вопросы — с подвохом.

— Да ладно тебе, расслабься, — мы зашли в зал, где висели полотна абстракционистов. Катя кивнула на одну из картин. — Это Пинкисевич, новый адепт супрематизма. Как тебе?

— Можно я не буду комментировать фиолетовые квадратики?

— Когда это ты успел стать таким ворчливым?

— Во вторник, — буркнул я и вздохнул. — Здесь не в ворчливости дело. Ты же знаешь мою позицию. Когда я слышу, как люди восхищаются абстракционистами, я вспоминаю сказку Андерсена о голом короле. Брейгель и Рембрандт — вот это искусство. А Кандинский — всего лишь дизайн.

— Поясни.

— Легко. Картины Брейгеля говорят: «я расскажу тебе историю», а картины Кандинского: «я красивая, я буду хорошо смотреться в зале над диваном, купи меня». Проблема дизайна в том, что он стремится к утилитарности. Иначе это не дизайн. Искусство же, напротив, всегда двигается по касательной. Иначе это не искусство.

— Ничего ты не понимаешь!

— Ну конечно! Куда уж мне, ограниченному плебею, понять эти глубокомысленные банки супа! О, как мне постичь мудрость сиреневых квадратиков на желтом фоне?

Она засмеялась.

— Дурак.

Один из поклонников — тот самый лысый джентльмен в очках — преподнес ей букет белых роз.

— Я знаю — это ваши любимые.

Она приняла их молча, потом, проводив взглядом блестящую лысину, положила цветы на стол с закусками, взяла меня под руку и потянула прочь.

— Что такое? — спросил я, оглядываясь. — Он тебе неприятен?