О нас троих - Андреа Де Карло

— Я тоже беспокоюсь, куда Мизия подевалась, — сказал он. — Денег ни гроша, и я не знаю, что делать. Кстати, меня зовут Пьеро, — он угловатым движением протянул мне руку, я пожал ее. В свете двух больших окон, выходивших на улицу, на лице его явственно читалось отчаяние, и не только потому, что без сестры он чувствовал себя потерянным, но как законченный наркоман он совершал непроизвольные движения, хватал любую безделушку или книгу, какая попадется под руку, и швырял обратно в разноцветный хаос.

— А ваши родные тоже ничего о ней не знают? — спросил я.

— Какие родные? — Пьеро Мистрани так пожал плечами, словно я задал какой-то уж совсем нелепый вопрос.

— Ну не знаю, ваш отец, мать… — сказал я. — Они не поддерживают связь с Мизией?

Он замотал головой, поднял с пола листок бумаги, разжал пальцы и уронил обратно.

— Отец в Греции, Мизия с ним не общалась уже больше года. Он со своей бабой открыл бар на острове Алонисос. Там туристы бывают месяца два в году, черт его знает, что он собирается делать все остальное время.

— А мать? — при мысли, что Мизия совсем одинока и ей некуда податься, мне стало страшно.

— Да ты, я смотрю, шутник, — отозвался брат Мизии.

— Но ты не пытался с ней связаться? Может, она что-то знает.

— Если хочешь, сам попробуй, — его губы опять растянулись в неестественной улыбке. — Я как-нибудь обойдусь, спасибо.

— Мне очень жаль, — сказал я. Чувство жалости пронизывало меня до костей, мне не хватало воздуха, я задыхался.

Пьеро Мистрани внезапно спросил:

— Ты мне взаймы не дашь? — взгляд его стал совсем отчаянным.

Я достал из кармана все, что у меня с собой было, и в нем, кажется, мелькнул слабый проблеск благодарности, он порывисто сжал мою руку, напомнив мне этим движением свою сестру. По лестнице я спускался грустный и смущенный, пытаясь понять, что это было с моей стороны — благородная щедрость или всего лишь попытка купить хоть немного расположения Мизии.

Вечером я отправился к Марко в монтажную, где он проводил все ночи напролет. Вид у него был еще более замкнутый и упрямый, чем в последнюю нашу встречу; он сказал:

— Прости, мне надо закончить эпизод, я не могу сейчас отвлекаться. — Я прошел вместе с ним в комнату, где стоял монтажный стол и где в спертом воздухе пахло табачным дымом и перегревшейся пленкой, встал рядом с Марко и стал смотреть, как он запускает и сразу останавливает кадр с Мизией на маленьком тусклом мониторе.

Некоторое время он работал, как будто вообще забыл обо мне: прокручивал кадры до нужного момента и нажимал на «стоп», отматывал пленку назад, к началу какого-нибудь жеста или к какому-нибудь выражению лица. Сидел по нескольку минут над каждым кадром, бережно, с почти суеверной осторожностью двигал их туда и обратно; потом вдруг резко сдергивал пленку с бобин, клал на стол, разрезал одним точным движением и приклеивал к другой пленке. С монтажным столом он теперь управлялся, словно с машиной, на которой проездил всю жизнь, переставлял рычаги и выключатели естественно, не задумываясь, целиком сосредоточившись на конечном результате.

Я стоял в мерцающей полутьме и опять, в который уже раз, чувствовал себя лишним, меня исключили из игры, не объяснив ни сути ее, ни правил, и предоставив воображать себе все, что мне угодно. Но теперь, когда между Мизией и Марко все было кончено и она исчезла неизвестно куда, игра эта точно перестала быть веселой и радостной; я смотрел на скользящее по экрану лицо Мизии анфас и в профиль, и мне казалось, что каждый кадр пронизан острым чувством безысходности.

Марко даже не, спросил, что я об этом думаю, он был в том состоянии, когда ничье мнение его уже не интересовало. Впрочем, я бы и не знал, что ему ответить, я только не мог понять, какой смысл расставаться с девушкой, чтобы потом сидеть ночи напролет и рассматривать ее изображение на маленьком экране монтажного стола.

Когда он включил лампу и встал, чтобы развесить на веревке готовые куски пленки, я сказал:

— Я нигде не могу найти Мизию.

— Ты о чем? — спросил он. В полумраке он выглядел еще более истощенным, но вряд ли понимал, насколько нездоровой работой занимается.

— Она исчезла, — сказал я. — Я везде искал, и во Флоренции, и в Милане. Я и к брату ее ходил, никто не знает, где она.

В воздухе стоял дым и затаенное напряжение; Марко скрутил себе косячок, прикурил и глубоко затянулся:

— Уехала, наверно, куда-нибудь. Ей же вечно на месте не сидится.

— И тебе все равно? — сказал я. — Даже ее брат, и то беспокоится.

— Она взрослая женщина. — Марко все глубже уходил в свою скорлупу. — Отправилась путешествовать или к кому-нибудь в гости. А с братом лучше не связываться, ты же его видел.

Он протянул мне косяк, но я покачал головой: с меня и так было достаточно искаженных ощущений, к тому же я все равно дышал его дымом. Мы помолчали, глядя на выключенную монтажную аппаратуру, круглые алюминиевые коробки, нарезанную пленку на держателе. Я сказал:

— Значит, ты не хочешь помочь мне найти ее или хотя бы понять, куда она делась?

— У нас с Мизией все кончено, — произнес Марко таким безразличным тоном, что мне захотелось наброситься на него с кулаками.

Я показал на экран:

— Судя по тому, чем ты занимаешься, не все.

— И дальше что? — сказал он. — Почти любое творчество рождается из чувства утраты.

— Да, только тут утрата слишком уж буквальная, — сказал я.

Марко выдохнул дым, затушил окурок о блюдце и сказал:

— Мне пора работать.

Я пошел к двери, даже толком не попрощавшись.

23

Я продолжал звонить Мизии домой по два-три раза в день; иногда спрашивал у ее брата, нет ли новостей, но новостей не было; иногда, снова услышав его голос, вешал трубку.

Я рисовал, но как-то странно, неуверенно, через силу. Мне не хватало разговоров с Мизией и ее советов, не хватало ее быстрых суждений и верного чутья, мгновенно мобилизовывавшего все ее творческие способности. Только сейчас я начал понимать, какую огромную роль она в последнее время играла в моей жизни, насколько ее настрой определял все мое поведение и образ мыслей, покуда наконец не вытолкнул меня из того пустопорожнего болота, в котором я, наверно, просидел бы всю жизнь. Я понимал, что без нее никогда бы ни на что не решился; что если бы я ее не встретил, то еще бог весть сколько оставался бы вечно недовольным, избалованным маменькиным сынком и бабушкиным внуком, безнадежно погрязшим в этой роли. Но от этих мыслей я только впадал в еще большее уныние, не с кем было поговорить, некому было оценить перемены, происшедшие во мне, и подтолкнуть вперед. Мизия пропала, Марко безвылазно сидел в монтажной, и теперь мне казалось, что, повзрослев и став независимым, я ничего не приобрел, что, наоборот, раньше было даже лучше. Я в одиночестве бродил по городу и каждый раз, встречая кого-то из знакомых, ощущал, что от моей пресловутой общительности не осталось и следа, а вместо нее возник критический взгляд, отбивавший у меня последнюю охоту общаться с внешним миром. Я возвращался домой, включал стереосистему на полную мощность и рисовал, пытался выбросить из головы все остальное, но не мог.

Я узнал у брата Мизии адрес их матери, записал его на листочке и немедленно отправился к ней.

Она жила в старом типовом коттедже с крошечным садиком, ограда и фасад выглядели самыми запущенными на всей улице. Я нажал на кнопку звонка, и тотчас по другую сторону маленькой ржавой калитки сбежалась целая свора хромых, больных, облезлых собак и кошек и загавкала, заскулила, зарычала, замяукала; потом вышла светловолосая девушка и впустила меня, даже не спросив, кто я такой.

Сестру Мизии звали Астра; они были похожи, только Астра чуть полнее, с более широкими скулами и менее внятным выражением лица. Но очень радушная — едва я успел представиться, как она уже вовсю восторгалась моим непальским беретом:

— Ой, какая прелесть! Дай посмотреть!

Я протянул ей берет и сказал:

— Я хотел спросить, может, вы знаете, где Мизия. Я уже несколько недель не могу ее разыскать.

— А, Мизия, — сказала она без особого интереса. — Спроси лучше у мамы.

Нацепив мой берет, она повела меня через маленькую, забитую разномастной мебелью гостиную, где среди разбросанной одежды, газет, старых книг, чашек, картин в примитивистском стиле и еще кучи самых разных предметов разгуливали другие кошки и собаки; там же валялась гитара, и вообще царил такой беспорядок, что квартире Мизии было до него далеко. У Мизии беспорядок казался продолжением ее жизни, осадком ее устремлений, решений и порывов; здесь же он выглядел всего лишь следствием безалаберности и забывчивости, планов, брошенных на полпути, предоставленных самим себе, словно лодки, пущенные по течению. Я смотрел на обивки всех цветов радуги, на разнокалиберные стулья, на тощих, наглых котов и собак и с болью думал, как же трудно было Мизии расти в подобной обстановке, скольких усилий ей стоило самой, без чьей-либо помощи, встать на ноги и вырваться отсюда, да еще и позаботиться о младшем брате и бог весть еще скольких близких людях, прежде чем встретить нас с Марко.