Москва - Андрей Белый

Руками дрожащими все животы окрестилися; Митенька выхапнул книгу, одернулся, вспыхнул:

"Что будет, то будет"

И...

Двадцать пять пар перепуганных глаз пожирали глазами скуластый и гривистый очерк лица двумя темными ямами щек прилетевший и бросивший выблеск стеклянных, очковых кругов.

Сел на ногу: расширились ноздри; втянулися губы: и - рот стал безгубым: полоска какая-то!

Воздухом ухнул:

- Ну-те-ка.

В Митю вперился.

"Сейчас, вот сейчас: начинается!.."

И показалось, что будет огромный прыжок - через столик и парту - из кресла; так хищник прыжком упадает на спину барана: барана задрать.

22.

Но не прыгнул: сидел вопросительным знаком:

- А - ну-с?

Летел шопоток...

- Подлецов!

И, вцепившись в подкинутую коленку руками, прижался к коленке щетиною щек:

- Что?

- Не слышу?

Съел рот: и сидел с засопевшей ноздрею:

- Довольно-с! - влепилась огромная двойка.

На парту слетел Подлецов. Митя думал:

- А я-то? А - как? Почему обо мне ни единого слова?.. Он - вовсе не знает еще: он, конечно, - не знает: а то бы...

Но - екнуло:

Знает.

- Скажите-ка, Бэр!

Припадая к столу, Веденяпин схватил "Хрестоматию Льва Веденяпина": и карандашным огрызком страницы разлистывал, делаясь то вопросительным, то восклицательным знаком.

И двадцать четыре руки закрестили свои животы; двадцать пятый живот, не окрещенный, жалко качался: исчезнуть под партою: меткая двойка сразила.

- Коробкин!

Вскочил:

- А скажите-ка!

Под подбородком минуты четыре подпрыгивал очень зловеще кадык: Веденяпин молчал; и потом, как лучи, проиграли морщинки на всосанных, мертвых щеках:

- Хорошо!

Совершило 1000 сь: руки возложение в бальник - прекрасного бала:

"Не знает еще!"

Веденяпин же бросил ласкательный взгляд на объемистый том "Хрестоматии Льва Веденяпина"; и - на него облизнулся:

- Теперь - почитаем.

Вскочил, головою задергал; рукою с раскрытою книгой подбрасывал он.

Чем он брал?

Неизвестно. Но - знали, что каждого он проницает; казался ж рассеянным; в несправедливостях даже оказывал высшую он справедливость; и двойки, влепляемые карандашным огрызком, и крики, - сносили: все, все искупала пятерка, которую так он поставить умел, что ее получивший, краснея, как рак, задыхался от счастья.

А страх искупался пирами: введений в поэзию.

...............

Вдруг Веденяпин схватился за голову:

- Вот ведь... Коробкин, я книгу свою позабыл: часть четвертую хрестоматии...

Рылся рукою в кармане:

- Вот - ключик: сходите ко мне - в кабинет: отворите мой письменный стол; в среднем ящике - справа: лежит хрестоматия.

Митя - за классами: перебежал баллюстраду: и - белую дверь отворил: в кабинет Веденяпина; стол, полки, бюсты, ключом завозился; а ключ - не входил: он - и эдак, и так: не входил.

Что тут делать?

Стоял, не решаясь вернуться.

Вдруг - сап за спиною. И - сердце упало: стоял Веденяпин за ним: и помалкивал; под бородою запрыгал кадык.

Все он знает.

Молчание. После молчания - голос:

- А ну-ка, Коробкин!

На Митины плечи упала рука:

- Что теперь полагаете вы о поступке своем? - Вы обдумали?

Так, как сразбегу бросаются в пропасть, так бросился Митя рассказывать: все, даже то, что Лизаше не мог рассказать, - рассказал: из отчаянья слово явилось.

В ответ раздавалось:

- Э... э... а... а... о... о...

Сидел Веденяпин; и - слушал: и - пыхи ноздрями пускал: вырвал волос серебряный; к глазу поднес; сняв очки, стал рассматривать волос.

Понюхал: - и бросил:

- А случай - меж нами... э... э... а... останется.

Стал говорить он о правде: да, правила мудрости высеклись в страхах; испуг - сотрясал: разрывалась душа: и прощепами свет вырывался; и так поступал Веденяпин. Сочувственной думой своей припадал к груди каждого, всех проницая и зная насквозь: он ночами бессонными сопережил горе Мити еще до рожденья сознания в Мите; давно караулил его, чтоб напасть и встрясти: разбудить; так Зевесов орел нападает: схватить Ганимеда! Напал: с ним схватился; и правило правды разбил, как яйцо, он - сразмаху, рисуя своим карандашным огрызком из воздуха: вензель добра.

И глаза вылуплялись у Мити, казалось: он шел за зарею по полю пустому; и чувствовал ясно лучей легкоперстных касанье: звучали ему бессловесные песни: и голос - исконно знакомый.

А классам объявлено было: урок - отменяется.

23.

Солнце садилось!

Закат, как индийский топаз и как желтый пылающий яхонт разъялся, когда Митя вышел с любовью - с томительной - к правде вожженной; он понял, что дней омертвенье горит: обцветились дома; на раскроину вечера фабрика бросила росчерни; глазом, свечевнею, точно выглядывал кто-то из низкого, золото-хохлого, лиловобокого облака.

Шел волдырявый мужчина; сказали б - мозгляк, синеносый пропойца: с пухлым лицом черномохим; взглянул под картузик, - и ахнул: глаза-то, глаза-то! Как ясные яхонты, вспыхнули! Взять, да обнять.

Подзаборник у тумб подузоривал словом; сказали бы все: "Никудышник". Теперь же - увидел: мальчишка ласкался к нему: и попискивал: "Тятенька".

"Тятенька" - милый! А кто там расшлепнулся в кресле своем - плечекосый, расплекий, с протертою кистью халата: томился в столбе желтой пыли, под рваною шторой, - с подвязанной снизу наверх бородою, с салфеточным ухом на вязи.

- "Так: руку жует что-то мне".

Кто сказал, - еще только что:

- "С ним говорить невозможно: какой-то такой".

Прибежать бы домой, да и - в ноги: валяться, смеяться и плакать.

И та синеперая дама - в ротонде: и та - синемилая; все - растерялись; и мясами, точно наростами, - все обросли: свои лица раздули, как морды.

Представил себя перед зеркалом: в зеркале - морда, тупая, прыщавая, потная - брылами чмокала: злое, тяпляпое тело на вс c92 ех, как тяпляпое дело: сорвать! Отлетит желтокудрым дымочком проносное горе - ничто - в синемилые дали, где небо, как вата, разнимется - в небе, когда светлорукий гигант разбросает под небо настои свои, чтоб ярчели ночным многозвездием.

Митя не помнил, как он очутился у сквера: пылал; голова, точно печь, растопилась глазами-огнями; и понял: не может он прямо вернуться домой, потому что ведь - некуда: дома-то - не было; и не вернуться он шел, а впервые найти себе дом; где - не знал, да и есть ли еще этот дом.

Может быть, этот дом - его сердце?

Впервые оно обливалося жалостью к жизни: к себе самому: к самому ли? Его-то и не было: "сам" - зарождался: в словах Веденяпина; "сам", может быть, - Веденяпин; а может, - еще кто-нибудь может, - этот старик: почему он за ним побежал? "Сам" - не Митя, а все, что ни есть, что - жалеет, что жалость приемлет к себе: человечество.

Так говорил Веденяпин!

Вернуться: бежать к Веденяпину: поцеловать изможденную руку - совсем не за то, что простил, а за то, что косое, тяпляпое дело сорвал, как доску гробовую; теперь уже ясно, что Митенька с Митеньки сорван: и то, что открылось под ним, было теплым и легким биеньем: от сердца под горло: как будто оттуда рученку свою протянул взворкотавший ребеночек: тот, кто родился.

Его волновало не то, что прощен: волновало, что кто-то в прощенном рожден.

Полумесяц серебряный значился - из перламутра: чуть видимых тучек, еще догоравших, еще обещавших, - "все", "все".

Только - что?

- Митя, что с вами? Плачете! Щеки в слезах! Я за вами бежала Пречистенкой: я - окликала...

- Лизаша!

- Сегодня мне все рассказали: какой, Митя, ужас!

Но Митя не помнил:

- О чем вы?

- О том, о вчерашнем: простите вы "богушку"; сам он не свой: убивается; он - не такой; это я объясню: приходите... Да нет: не придете, - сама приду к вам... Как узнала я, - бросилась ждать под подъездом гимназии вас; как увидела, право, не знаю, что сделалось; не подошла: и - за вами бежала.

...............

С Лизашей простился: Лизаша не трогала.

Солнце зарылось под землю. За солнцем по темному небу проносятся крылья невидимых птичек: то - звезды: звезда - яркопламенный день; многозвездие неба есть знак многодневности солнц восходивших и солнц не взошедших; пусть в пеструю улицу ночь навалит чернышищи: пусть держат к предметам чернейшие речи: то - изжитни.

Солнце - взойдет!

...............

Перед ним прислонялся к решеточке сквера согбенный прохожий, закутанный в лезлую, очень клокастую, серого цвета шинель, разбросавшую крылья по ветру; склонялся картузиком в выцветший мех; суковатою палкою щупал дорогу; и Митя взглянул под картузик; прохожий косился двумя пролинялыми бельмами: дряхлый и бритенький, он отвернулся: и лик, точно выцветший мех, уронил себе: в выцветший мех.

Он - слепой.

- Вы позволите?.. Я бы... вас мог... проводить.

Но старик, отборматываясь, уронил неживые слова и брезгливо, и зло - в лезлый мех, побежав с тротуара: он - видел.

Тут Митенька понял - что встретил себя самого: того самого, кто еще шел гробовою своею дорогой:

"О, если б прозрел, если б..."

Небо, как вата, разъялось на небе.