Босс и серая мышь (СИ) - Платонова Ксения
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они задыхались от ощущения вечности, навалившейся на них. Время убыстрило свой бег, потом остановилось вовсе, а затем свернулось в тугую серебряную спираль и улетело в небеса, оказавшиеся странно близкими.
Сердца бились со скоростью, неподвластной измерению. Это больше не было сокращением мышц, это было ровным гулом в груди, в висках, на губах — сердца стали чем-то единым — и иным.
И кровь превратилась сначала в обжигающе холодное шампанское, а потом — в раскаленную лаву, выжигающую тела изнутри. Выжженные и легкие, они взлетели туда, в распахнувшиеся небеса, и понеслись в вихре под названием Страсть…
Она ничего не знала и не умела. Она помнила про любовь, что это ритмичные вздохи, ненатуральные стоны и подозрительные чавкающие звуки — все в соседней комнате, где телевизор. Она сама никогда на это не смотрела.
И правильно делала, потому что это — не любовь.
И даже не секс.
Хорошо, что ей нечего было вспоминать. За нее все помнила Та, Другая, которая жила глубоко внутри, которую в прежней Полине выдавали только шоколадные глаза…
Та, Другая, выплеснулась наружу шампанским и лавой, нежными прикосновениями и страстными объятиями, смелостью опытной куртизанки и пугливостью утреннего цветка…
Та, Другая, растворилась в дыхании мужчины, стала с ним единым целым, сплавилась кожей, кровью, золотом в жилах, единственными словами, имеющими значение для женщины…
Люблю. Твоя…
Он много их знал. Разных — симпатичных, красавиц, хорошеньких, милых, опытных… Даже профессионалок, пожалуй. И хорошо, что он знал только их. Потому что они тоже не имели никакого отношения к любви. Разве только к сексу…
Когда говорят «опытный любовник» — говорят ерунду. Опытным может быть слесарь. Дантист. Электрик. Но никакой опыт не поможет тому, кто впервые — после сотни женщин — испытывает вдруг удивительное и ни на что не похожее ощущение…
…Когда кожа нежна, как шелк, холодна, как ручей, жжет, как огонь, раздирает в клочья твое тело, и ты смеешься от счастья и благодарности за эти муки.
Когда целуешь и понимаешь, что раньше не жил, потому что жить — это дышать и пить, а ты только сейчас пьешь ее дыхание и не можешь напиться им, да это и невозможно. Напьешься — умрешь…
… и взлетишь в бесконечность темноты, где глазам больно от золота еще не родившихся солнц, где тьма бархатистая на ощупь, где вечность можно потрогать рукой, просто некогда это делать, руки заняты другим, совсем другим, и глаз не нужно, чтобы понять: эта грудь идеальна и создана Господом именно для твоей ладони.
И когда Высшие думали, как сделать розу царицей цветов, то вспоминали женщину, уставшую от любви и раскинувшуюся на груди своего мужчины — и зацелованные соски стали бутонами, а кровь на искусанных и улыбающихся губах — лепестками…
Он ласкает сейчас тело своей первой женщины, ибо первая — та, которую любишь. Он еще в силах удивляться и восхищаться — как тонка эта талия, как ненасытны эти губы, как шелковиста и нежна кожа, как сильны стройные ножки, сомкнувшиеся у него на спине…
Он еще помнит, что надо быть нежным и осторожным, потому что и он у нее — первый, и бурю и натиск надо оставить на потом, а сначала не стоит торопиться, надо быть терпеливым и уверенным, но не настойчивым, а подлаживающимся, надо дать ей время на обретение уверенности и смелости, на принятие решения, и только потом взорваться фейерверком счастья и изнеможения, улететь в благословенную тьму и помнить только об одном, единственно важном: не выпустить ее из объятий.
Не разомкнуть счастливых рук. Не прервать поцелуя, растворившегося в гордой улыбке.
И перед полетом в бесконечность повторить два самых главных мужских слова.
Люблю. Моя…
Полина совсем ничего не боялась и не стеснялась. И у нее как-то все очень правильно и хорошо получилось — и в первый раз, и… потом тоже.
И короткой боли она даже не запомнила, она вообще мало что помнила из материального, так сказать, мира, а вот очень хорошо — глаза Жени, серые, распахнутые, сияющие, счастливые и немножко испуганные.
Он все время за нее боялся — это было так здорово, что она засмеялась, уткнувшись носом в его плечо. Гладкое, мускулистое плечо, нормальное, не накачанное. Он вообще был очень… обычный, золотой ее мальчик и наследник миллионов. Почему она считала его плейбоем? Неужели вслед за всеми остальными?
Но разве плейбой сумеет так нежно коснуться твоих губ, так обнять, так уверенно и легко провести тебя по дорожке, ведущей прямо в небо, а потом вернуться с тобой вместе на грешную землю и засмеяться в ответ на твой смех…
— Жень…
— Что, любимая?
— Пообещай одну вещь.
— Знаю, знаю, все знаю. Завтра увольняю тебя с работы, послезавтра женюсь…
— Нет, я не об этом.
— Странно… А я только об этом и могу… Тогда что?
— Зови меня и дальше «Говорящим костылем».
— Вот уж выдумала! Моя любимая женщина не может быть костылем.
— А по-моему… по-моему, это очень хорошо, когда ты — чей-то костыль…
— Полина, я невоздержанный на язык, хвастливый, самовлюбленный пустозвон…
— Это да…
— … И я никогда не задумывался над тем, как людей могут обижать мои слова…
— И все-таки костыль — это хорошо…
— … Теперь я изменюсь и стану за собой следить.
— И я за тобой стану следить.
— И с работы ты уйдешь.
— Ох…
— Не волнуйся, на первое время нам хватит. Лет на пятьсот, примерно.
— Хвастун ты, Жень.
— Почему? Денег и правда много, а зачем они нужны, если их не на кого тратить?
— И тебе нисколечко не было жалко давать мне ту карточку?
— Ой, не напоминай. Я себя так вел…
— Не то слово. Я думала, что уже умерла.
— Почему ты меня не убила?
— Потому что я была еще не я, а потом — у меня же колготки порвались на коленках, забыл? Как бы я встала с драными колготками?
— О! Кстати! А зачем тебя понесло к пираньям?
— Я хотела посмотреть, как работает компрессор. В том аквариуме не было видно никаких проводков и трубочек. Ты тоже не напоминай! Разбила такую вещь…
— Жуткую. И воняло из нее страшно. Их же мясом надо кормить, желательно тухлым.
— А где они сейчас?
— У охраны, в депозитарии. Наталья Ивановна заказала им армированный аквариум. Пираньям, не охране.
— Ясно… Жень, а ты хорошо знаешь Сочи?
— Не очень, чтобы очень, но — знаю. Я там редко бывал, только в детстве. Громов тогда тоже больше любил Москву. А почему ты спрашиваешь?
— Я вот думаю, Егору там понравится?
— Конечно! Там такие реки в горах, что не понравиться не могут. Глубокие — а вода хрустальная. И никого народу вокруг, на сотню миль.
— Жень…
— Что, любимая?
— С какими же глазами я завтра на работу приду…
Босс рассмеялся, сгреб свою голую и счастливую секретаршу в охапку и прижал к себе изо всех сил.
— С бесстыжими, Полина. Грешными и бесстыжими. И это сразу все заметят.
И все заметили, Ларин оказался прав.
Во-первых, добирались до работы они крайне оригинальным образом. Вначале Женя довез ее до конечной автобусной остановки, после чего поехал нарезать круги по городу, а Полина с преувеличенно-независимым видом спустилась в метро.
В офис она вошла на негнущихся от страха ногах, и охранник немедленно напугал ее еще больше.
— Доброе утро, Полина. Вас прям и не узнать сегодня. Вчера пришли красавицей, но сегодня — чистая принцесса. Светитесь вся изнутри…
Дальше — больше. Девицы из связей с общественностью вчера не успели посмотреть на переродившуюся девушку, так что сегодня добирали свое. Она шла по коридору, спиной ощущая недоверчивые, иногда враждебные, но в основном удивленные взгляды…
Настя сказала ей тогда за кофе: «Неважно, как будут смотреть мужчины. Как ни прискорбно, но все наши ухищрения для них совершенно не имеют значения. Ты можешь одеться от Кардена — или обмотаться очесами льняной пакли, можешь постричься у Гала Жиро — а можешь не мыть голову с прошлой недели, но если у тебя соблазнительная попка — мужики все равно придут в восторг. Самые строгие судьи — женщины. И запомни: у красивых и любимых подруг не бывает…»
