Дом о Семи Шпилях - Натаниель Готорн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Был еще в саду один предмет, который природа по праву могла присвоить себе, хотя человек и сделал попытки обратить его в свою собственность. Это был источник, обложенный кругом мшистыми камнями и выложенный в своем жерле, наподобие мозаики, разноцветными камешками. Игра и легкое движение воды в ее стремлении вырваться из-под земли магически преображали эти камешки в движущиеся фигуры, которые сменялись одни другими так быстро, что их невозможно было рассмотреть. Переливаясь через ограду из мшистых камней, вода пробивалась по саду – не можем сказать, что ручейком, но чуть заметной струйкой.
Нельзя также не упомянуть и о курятнике (весьма почтенной древности), стоявшем в отдаленном углу сада, недалеко от фонтана. В нем на эту пору содержался только петух с двумя курицами и одиноким цыпленком; все они были из славной породы кур, которые не переводились с отдаленнейшего времени Пинчонова дома и, по словам Гефсибы, в старые времена почти равнялись ростом с индейскими петухами, а мясо их было так вкусно, что годилось бы и для королевского стола. В доказательство справедливости этого предания Гефсиба показывала Фиби скорлупу большого яйца, которое не постыдился бы назвать своим и страус. Как бы то ни было, только теперь куры были немного крупнее голубей, имели тощий, болезненный вид, квохтали печальными голосами, переменяя их на разные тоны, а ноги у них как будто были поражены подагрой. Было очевидно, что эта порода выродилась, как и многие другие редкие породы. Это пернатое племя существовало слишком долго в удалении от других племен, как это видно было по печальной наружности его представителей. Они держались еще кое-как в живых, несли изредка яйца и выводили какого-нибудь цыпленка, как будто для того только, чтобы свет не лишился совершенно столь удивительной некогда породы птиц. Отличительным признаком петухов последнего поколения пинчоновских кур был плачевно маленький гребень, до того похожий, как это ни странно, на тюрбан Гефсибы, что Фиби, терзаясь совестью, не могла не находить сходства между этими заброшенными двуногими и своею почтенной родственницею.
Она побежала в дом собрать хлебных крошек, холодного картофеля и других непротивных вкусу остатков пищи и, вернувшись в сад, позвала кур особенным кликом, который они, по-видимому, тотчас узнали. Цыпленок пробрался даже в щель курятника и подбежал к ее ногам с какою-то веселостью, между тем как петух и две его хозяйки посматривали на нее искоса, а потом начали квохтать между собой, как бы сообщая друг другу заключения о ее характере. Вид птиц действительно был такой античный, что в них можно было не только признать потомков древней породы, но и согласиться с тем, что они существовали еще со времени основания Дома о Семи Шпилях и разделяли некоторым образом судьбу его. Они были чем-то вроде духов-покровителей места.
– Поди, поди ко мне, бедный цыпленок! – сказала Фиби. – Вот тебе прекрасные крошки.
Цыпленок, несмотря на свою столь же почтенную наружность, какой одарена была и его мать, обнаружил необыкновенную живость и взлетел на плечо к Фиби.
– Эта маленькая птичка благодарит вас за ваши попечения! – сказал позади ее чей-то голос.
Обернувшись быстро назад, Фиби с удивлением увидела молодого человека, который прошел в сад через дверь, ведущую в особый шпиль. Он держал в руке мотыгу и в то время, как Фиби бегала в дом за крошками, начал уже рыть землю вокруг картофельных корней.
– Цыпленок в самом деле обходится с вами как со старой знакомой, – продолжал он спокойно, и улыбка, мелькнувшая на его устах, сделала его лицо гораздо приятнее, чем показалось Фиби с первого раза. – А эти почтенные особы в курятнике тоже, кажется, очень снисходительно к вам расположены. Вы должны быть счастливы, что так скоро вошли к ним в милость! Они знают меня гораздо более давно, но никогда не удостаивали меня никакой фамильярностью, хотя едва проходит день без того, чтоб я не принес им корму. Я думаю, что мисс Гефсиба присоединит этот факт к прочим своим преданиям и будет утверждать, что птицы знали, что вы происходите из дома Пинчонов!
– Секрет заключается в том, – отвечала, смеясь, Фиби, – что я знаю язык, на котором говорят с курами и цыплятами.
– Да, – отвечал молодой человек, – но я остаюсь при мнении, что эти куры узнают в вас фамильный голос. Ведь вы из дома Пинчонов?
– Да, мое имя Фиби Пинчон, – сказала девушка с некоторой холодностью. Она знала, что ее новый знакомец должен быть не кто иной, как дагеротипист, о своеволии которого ей рассказала старая дева. – Я не знала, что сад моей кузины Гефсибы вверен попечению другой особы.
– Да, – сказал Хоулгрейв, – я рою землю, сажаю семена и очищаю от бурьяна этот старый чернозем, чтоб наслаждаться тем, что уберегла здесь природа от многочисленных человеческих посевов и жатв. Это к тому же такое приятное препровождение времени. Мое ремесло – пока я занимаюсь каким-нибудь ремеслом – не требует продолжительных трудов. Я рисую портреты посредством солнечных лучей и, чтобы дать отдых своим глазам, выпросил у мисс Гефсибы позволение жить в одном из этих мрачных шпилей. Входить в них – все равно что накладывать себе на глаза повязку. Но не угодно ли вам видеть образец моих произведений?
– То есть дагеротипный портрет? – спросила Фиби уже не с такою, как прежде, холодностью, потому что, несмотря на ее предубеждения, ее молодость привлекалась его молодостью. – Я не очень люблю этого рода портреты: они всегда так сухи и угрюмы; кроме того, в них нельзя всмотреться, так как они беспрестанно ускользают от глаз. Они знают, видно, как они непривлекательны, и потому стараются избегать наблюдения.
– Если вы мне позволите, – сказал молодой человек, глядя на Фиби, – то я бы сделал опыт, в самом ли деле дагеротип умаляет красоту действительно прелестного лица. Но в том, что вы сказали, есть истина. Большая часть людей на моих портретах смотрят как-то угрюмо, но, я думаю, потому, что так смотрят и сами оригиналы. Ясный и простой взгляд солнца одарен удивительной проницательностью. Мы думаем, что он списывает только поверхность предметов, а он между тем выводит наружу тайный характер человека с такой верностью, которая невозможна ни для какого
