Американка - Моника Фагерхольм

— В конце концов, их не пришлось выселять насильно, — обычно поясняла мама кузин в этом месте. — Они ушли добровольно, после всего. И, — с легким смешком, — я вышла замуж. — Так мама кузин рассказывала об этом Дорис Флинкенберг на кухне в доме кузин много-много раз и всякий раз со смешком, который Дорис тоже неплохо передразнивала. — И все дети разом достались мне. Мне, которая так любит детей. Иногда, дорогая Дорис, человеку улыбается удача, и он получает даже больше, чем хотел.

— Смерть одного, хлеб для другого, — повторяла Дорис Флинкенберг снова и снова именно в этом месте, потому что уже предвкушала, каково будет продолжение.

— Ну-ну, — обычно говорила тогда мама кузин, немного смущенно, хотя она и начинала уже привыкать к своеобразной манере речи Дорис Флинкенберг. — Ну-ну, Дорис. Все же не совсем так.

А теперь мы приближаемся к кульминации этой истории: у маленькой Дорис Флинкенберг в это время была своя собственная мама, которая, между прочим, обожгла дочку горячей решеткой для жарки рыбы, чтобы та «не упрямилась». И собственный папа, который вечно злился на маму, мы можем называть ее мамаша с болота, и поэтому запалил хибару, в которой жила маленькая семья на берегу Дальнего болота. Причем дважды, и оба раза огонь занялся, но только после второго пожара прибыла полиция. Оба пожара случились ночью, и мама с ребенком, которым была Дорис Флинкенберг, спали в доме — но оба раза Дорис Флинкенберг просыпалась и в последний момент спасала себя и мамашу с болота от смерти.

В полиции папаша с болота не скрыл, что намеревался лишить жизни свою жену и что это намерение у него по-прежнему есть. И что он не делал различия между матерью и дочерью. «Какова сука, таков и щенок», — заявил он на местном наречии, за что, само собой, заслужил лишний срок в тюрьме.

И все время — до, на протяжении и после всего этого — мамаша с болота не давала спуску своей дочери. Жгла ее и лупила, измывалась как могла такими изощренными способами, о которых Дорис Флинкенберг, которая в других случаях не прочь была употребить всякие замысловатые словечки, не имела ни малейшего желания распространяться. От такого обращения девочка иногда почти теряла сознание. Впрочем, когда мамаша с болота напускалась на дочку, она старалась не оставлять следов в тех местах, которые нельзя было скрыть одеждой. А потом на нее частенько накатывало раскаянье. Она принималась обнимать малютку Дорис, укачивала ее и, заливаясь слезами, втолковывала дочке, чтобы та и пикнуть никому не смела о том, что произошло. «А не то они придут и заберут тебя у меня». И Дорис полагалось ее утешать. Считалось, что она должна пожалеть мамашу и пообещать: «Дорогая мамочка, я никому никогда об этом не расскажу». Самое странное было то, что Дорис держала слово. Она никому ни словечком ни о чем не обмолвилась. Хотя с другой стороны — к кому ей было обращаться? Кому она что могла рассказать? Кто бы стал слушать? Уже после первого пожара стало совершенно ясно, что никто ничего слышать не желает, вообще.

Дорис обещала. Обещала, и обещала, и обещала. «Дорогая мамочка. Все будет хорошо. Я никому ничего не расскажу». До того самого дня, когда мамаша с болота схватила горячую жаровню или что ей там под руку подвернулось; возможно, еще до этого у Дорис возникла мысль, которая зрела медленно, но неотступно. Это была коротенькая мысль о том, что она наверняка погибнет, если останется с мамашей с болота, а если не погибнет, то сгинет как-нибудь еще. Дорис уже не могла ясно рассуждать (даже на то, чтобы сформулировать эту мысль, ей понадобилось несколько дней), она не знала покоя и постоянно жила в страхе. И все только ухудшалось. После первой попытки папаши с болота поджечь дом вместе с его обитателями мамаша с болота еще усерднее принялась выбивать «капризы» из дочери.

Мамаша с болота словно чувствовала, что с Дорис что-то происходит, что она постепенно удаляется от нее, и потому все нещаднее била свою дочь, со всей силы. И конечно Дорис Флинкенберг все чаще сбегала из дома. Именно в то время она стала бродить у дома кузин и на южных мысах, иногда она вообще не возвращалась домой ночевать, время было летнее, теплое, можно было спать вне дома. Всего этого мамаша с болота понимать не желала, она видела в этом лишь «капризы» и угрозу, и этого было ей достаточно.

И когда она снова забила ее до полусмерти, Дорис Флинкенберг, когда мамаша с болота, наконец, заснула, решила сбежать из дома на Дальнем болоте и никогда туда больше не возвращаться.

В ту ночь Дорис блуждала по лесу, пока не вышла на южный край Поселка, где были двор кузин, Первый и Второй мыс. Она забралась в дом на Первом мысе и улеглась в углу большой комнаты, ожидая, когда ее найдут. Там она лежала и молила Бога, чтобы ее нашла мама кузин, и никто другой. Она знала, что это возможно, потому что мама кузин, имела обыкновение работать в саду рано утром: она получила от владельцев дома специальное разрешение собирать крыжовник и черную смородину.

Дорис молилась Богу, и ее молитвы были услышаны.

Именно мама кузин появилась в доме на рассвете, она нашла девочку и вызвала «скорую помощь».

Дорис забрали в больницу; пока она лежала в отделении несчастных случаев, мама кузин приняла решение. Дорис надо спасти; ей нужен настоящий дом. Это на какое-то время стало целью и смыслом забот мамы кузин, и именно это помогло ей вновь встать на ноги после смерти ее Бьёрна и всего прочего, что стряслось на озере Буле; всего того, что разбило вдребезги ее жизнь и от чего она едва не сошла с ума. А не сошла она с ума лишь потому, что Бенку сделался еще более сумасшедшим, чем она.

Бенку. Сандра навострила уши. Тот мальчишка. Снова.

— Подожди немного, — сказала Дорис. — Дай я это дорасскажу. О нем потом речь будет.

Теперь Дорис подошла к кульминационному пункту своего рассказа, самого красивого рассказа из всех. И начинался он в больнице, где лежала Дорис Флинкенберг и где она приняла решение никогда больше не выздоравливать. По крайней мере, не становиться здоровее, чем теперь, когда она, согласно диагнозу, «почти поправилась». Уже ничего не болело, следы ожогов зарубцевались под дезинфицирующей повязкой. О, как замечательно было просто лежать и позволять за собой ухаживать! Забыть о страхе и необходимости постоянно быть начеку. Но лучше всего — когда мама кузин сидит у кровати, присматривает за ней в часы посещения и после.

Итак, однажды, это было вечером, когда они остались в палате только вдвоем, мама кузин поднялась и склонилась над Дорис, лежавшей в кровати, взяла ее маленькую ручку и шепотом спросила, словно делала предложение:

— Хочешь быть моей девочкой, Дорис Флинкенберг?

Глаза Дорис наполнились слезами, и она от волнения не могла вымолвить ни слова. Это было необычно, потому что, как говорилось, Дорис никогда за словом в карман не лезла и всегда находила что сказать. И это было для мамаши с болота еще одним поводом лупить дочь жаровней, поварешкой или просто кулаком:

— Погоди, Дорис, вот я выбью из тебя всю твою дурь!

Но тут Дорис поняла, что надо торопиться. Ей был дан шанс, возможно — единственный. Почти в панике она стала искать слова и в конце концов выдавила из себя «да». Вздохнула и повторила: «Да. Да. Да. Да».

— Тогда, дружочек, — сказала мама кузин, когда к ней в свою очередь вернулся голос, потому что и она тоже почти плакала, но только тихо, чтобы их никто не слышал, — обещаю, что я сделаю все, что в моих силах, чтобы так и было. Все, Дорис Флинкенберг, обещаю. Ты должна знать одно: львица ни перед чем не остановится, когда защищает своих львят. А я становлюсь львицей, Дорис Флинкенберг, когда речь заходит о моих детях.

Дорис торжественно кивнула в ответ, после чего мама кузин понизила голос до шепота:

— Но тогда пообещай мне две вещи, Дорис Флинкенберг. Во-первых. Все это и то, что случится потом, должно остаться между нами. Между мной и тобой. Во-вторых, Дорис Флинкенберг, ты должна на меня положиться. Должна делать, как я скажу. И-м-е-нн-о т-а-к. Могу я на тебя положиться? Обещаешь?

И эти два вопроса сопровождали неслыханное: хочешь быть моей девочкой, Дорис Флинкенберг? — два самых важных и главных вопроса, какие задавали Дорис Флинкенберг когда-либо в жизни.

Дорис и тут поспешила ответить. И она ответила да. Да. Да. Да. Да.

Вскоре после этого папашу с болота приговорили к тюремному заключению и исправительному дому, и мамашу с болота тоже — за подделку чеков и распутную жизнь. Но не за то, что она била своего ребенка: это было трудно доказать, и в этом случае Дорис бы пришлось давать показания против собственной матери. Вместо этого свидетелем выступил папа кузин. Подкрепившись водочкой, он свидетельствовал, свидетельствовал и свидетельствовал. Это было последнее большое выступление папы кузин, а потом он окончательно заперся у себя в комнате рядом с кухней в доме кузин. Многие говорили, что показания папы кузин не очень-то правдивые — но какая разница: ведь справедливость победила, и Дорис получила дом, а это было самое главное.