Отпадение Малороссии от Польши. Том 3 - Пантелеймон Кулиш

Вместе с тем Кисель уведомлял, что к Хмельницкому прибыли с чем-то послы из Венгрии, Молдавии, Валахии: доказательство, что «сила этой черни и счастье Хмельницкого уважаются», заметил он, и просил уведомить его с возможною скоростью; должен ли он здесь укрепиться (fidere pedem), или же думать о бегстве? Не получая ни гроша дохода из своих заднепровских имений, не мог, однакож, он обходиться без ассистенции, так как постоянно находился среди опасности (obnoxius semper periculis), а при дороговизне съестных припасов, издерживал на нее не меньше двух тысяч злотых в неделю из своего жалованья; поэтому просил пособия. «Не получаю» (писал он) «здесь в резиденции ни гроша, провианту же трудно достать, потому что его нет, а силою трудно взять. Если подданные не хотят ничего давать даже своим собственным панам, то тем более — жолнеру».

Когда таким образом спокойные прежде обладатели Малороссии находились в положении колонистов среди свирепых дикарей, или — в положении безоружных завоевателей среди враждебных к ним туземцев, — две орды, магометанская и христианская, заняв своими кочевьями широкое пространство от черноморских берегов до Случи, были поглощены заботой о своем существовании насчет культурных соседей.

Не напрасно Хмельницкий говорил в прошлом году против московского царя «непригожие слова». Попав между татарского молота и польской наковальни, по милости юного самодержца, щадившего Речь Посполитую в её несчастном положении, не оставлял он и теперь мысли показать москалю, что только тот непобедим, кто «в своем подданстве имеет покорность Хмельницких».

С Польши было уже снято золотое руно: надобно было снять его и с Москвы.

Мысль эту возымел счастливый по милости Божией и милосердый соратник Хмельницкого, Ислам-Гирей. Когда паны выкупили у него своего заложника, Денгофа, хан писал к королю: «По благоволению, помощи и милосердию Божию, мы не имеем теперь никакого неприятеля, и на все стороны обретаемся в действительной приязни. Однакож, много беседовали мы с вашими послами о предметах, достойных беседы. О том же достаточно мы сообщили и Калиновскому. Посылаем с этим главного из наших слуг, Мустафу-агу. Ему поручили мы устно все, что есть в нашем сердце, — все наши намерения и мысли. Что вам он расскажет, то будут наши собственные слова, лишь бы только, выслушав хорошо это дело, пожелали вы начать. К какому времени собравшись, можете быть готовы? Об этом дайте нам знать через Мустафу-агу. Летом-ли, зимой ли, всегда мы будем готовы; ждем только вашего решения. То дело великое! Множество царств и королевств можете приобрести. О запорожских же казаках, если бы стали говорить вам, что противное, не верьте: казацкий народ, это ваши слуги и подданные. Куда бы вы ни задумали, всюду они пойдут охотно впереди вас. Они с нами договорились в том, что без нашей воли никуда двинуться не могут. Поэтому не наставляйте уха людским россказням. А чтобы наши дружеские письма были тем приятнее, посылаю Потоцкого, подарив ему свободу за здоровье вашей головы».

О «предмете достойном беседы» писал то же самое и ханский визирь к коронному, как выражался хан, визирю, Оссолинскому, присовокупляя, что поход в Москву разъединит казаков с оказаченными мужиками, которые, в их отсутствие, сделаются теми же панскими хлопами, какими были.

Возвращение Николая Потоцкого из татарского плена Кисель приветствовал письмом от 4 апреля, называя его отцом отечества и возлагая на него великие надежды, в противность собственному мнению о причине междоусобной войны и голосу шляхетского народа, который в популярном стихотворении обращался к нему с такой оценкою: «Напрасно взваливать несчастье на Бога: не за столом было яриться на казаков. Мы дома не можем ходить без чужой помощи, и хочем давать битвы в карете» [27].

Голоса тех, которые требовали отмены пожизненного гетманства, вопияли в пустыне. Какими средствами возвысилась Речь Посполитая, такими только могла и поддерживать себя. Зная это из Саллюстия, она боялась одной переменой подать повод к другим, то есть обнаружить негодность основ своих и пасть, в лице большинства панов, от внутренних причин скорее, чем она пала от внешних. Но не дряхлым подагрикам было стоять против бури, которая, в короткое время отсутствия Потоцкого, изменила лицо Польши до неузнаваемости.

«Не та rerum facies» [28], (писал к нему Кисель), «не те достатки, не та военная сила, но то же самое надменное и окровавленное нашим несчастием бешенство (ale taz infortunio nostro inflata i zajuszona rabies). Все мнения наши полны пусток, так что Украина едва в состоянии содержать стечение и сброд вооруженной черни (colluviem et congeriem armatae plebis). Увидите сами, в каком хаотическом состоянии находится она со стороны Днестра. Здесь на Днепре я сижу в тройной опасности: во-первых, чтобы Хмельницкий остался верен клятвенному слову, что обуздает чернь; во-вторых, чтобы чернь не возобладала над ним и не встала под новым главою (cum novo capite non recrudescat); в-третьих, чтоб наши не застучали в берег (zeby od nas w brzeg nie kolatano), и от нашего домогательства не поднялась буря... Мало-помалу будем осваиваться с нашими одичалыми подданными, довольные, на первый раз, одним признанием нашего хоть и бездоходного господства (z razu sola recognitione dominii, chociaz bez pozytku, kontenci)... Принизившись так, как мы принизились, не надобно давать повода к войне, а хана как можно секретнее (quam citissime) уведомить что мы все сделали для черни, а она для нас еще ничего, и дела обеспечить там... Теперь уже дело идет не о ремне, а о целой шкуре польской. В крайнем свирепстве черни, и потому в крайней опасности Республики, крайние средства не уйдут от нас... За Днепр поехало много братьев (шляхты), хоть я и не советовал: жестокая стрела бедности и нужды не взирает ни на какие опасности (durum telum egestatis et necessitatis nec periculo respicit). Мои слуги, перед сеймом, введены туда по великой де благосклонности, но до сих пор они там гости, а не хозяева».

В заключение письма, Кисель говорил и что теперь в Варшаве великий посол царский, и что он советовал бы послу, глядя на Польшу, не подвергать Москвы такой же опасности, и лучше держаться с панами, нежели с мужиками... Но и паны, и мужики так хорошо зарекомендовали себя перед москалями, что царскому послу трудно было решить, которое из двух зол меньшее.

Умудренный горьким опытом, Кисель оставил, наконец, свой оптимизм относительно земляка и приятеля, Хмельницкого. Из легковерного политика он превратился в печального историка, и письма его вносят много света в туман, которого напустили в тогдашние религиозные, социальные и национальные соотношения наши украиноманы да казакоманы. От 6 мая он писал к королю из Киева: «Хмельницкий велел собраться под Полтавой на ханскую службу (na usluge hanska) по триста человек отборных казаков из каждого полка, о двуконь каждый, к 26 мая по старому календарю. Будет этого войска 6.000... Из этого видно, что татары от казаков не оторвутся. Они не только вместе живут и кочуют, но и войска взаимно друг другу посылают... И на этой неделе был от хана посол в Чигирине с предложением и подарками. Приветствовали его пальбой из пушек, и отправили также с подарками. Посольство заключалось в двух пунктах: первый — домогательство Порты, чтобы Хмельницкий удерживал от моря донских казаков, на что он согласился, и тотчас послал на Дон письмо. Второй пункт: просьба хана о помощи ему против черкас... [29] С обеих сторон полюбились друг другу (zasmakowali sie w sobie), живя добычей и грабежем (praeda et spoliis gentes nutritae): вошли во вкус соединенной силы (zasmakowali sobie conjunctum robur)... Все Заднеприе оставлено без реестровой ревизии. Хотя реестры и составлены, однакож, казаки по-прежнему лелеют (fovent) при себе всех до святок... Бунтуют под предлогом религии... Хотя Хмельницкий и усмиряет чернь жестокими примерами, но карает меньших, а старших преступников не замечает, или, ударив по карману, выпускает. Так недавно поступил он с Нечаем, который наделал много зла. Обещал мне, что казнит его смертью, а потом выпустил, взявши тысяч 15 и оправдываясь тем, что будто бы его отпросили ханские послы».

В письме к Потоцкому о брацлавском полковнике Нечае Кисель писал, что нет большего бунтовщика в Украине. По отъезде Хмельницкого из Киева (рассказывает Кисель), он оставался здесь две с половиною недели, уведомил очаковского бея, кочующего в Диких Полях, что с ляхами нет мира, и просил прислать ему 2.000 татар. Орда пришла к Брацлаву, и, не найдя там Нечая, вернулась в свое кочевище, но множество людей обезглавила, в том числе и одного шляхтича, захваченного в доме. Узнав об этом, Хмельницкий поклялся снять голову Нечаю, и послал за ним, но так как Нечай человек богатый, то его ставят наравне с Хмельницким».

По всему этому Кисель советовал королю не обеспечиваться татарским предложением, не приближать войска к границе, в избежание драк, а написать к Хмельницкому, чтоб он, согласно Зборовскому договору, возвратил на хвалу Божию костелы, вывел казаков из-за линии, не принимал в казаки сверх реестра, привлек подданных к повиновению панам, да еще, чтобы Нечай, за призвание Орды, был казнен смертью. Свое положение в Украине изображал Кисель так, — что, «въехав между гадов и пригасив огонь бунта, живет он, как Овидий, среди ежеминутной опасности, не удостоиваясь ни похвал, ни порицания, ни подкрепления... Всюду полно бунтов» (писал он), «отовсюду получаются страшные вести, из Самуилова, Котельни, Винницы и пр.»