Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«У меня, такого, как я есть, чуждого в своих глубинных инстинктах всему немецкому, так что одно присутствие немца затрудняет мое пищеварение, при первом контакте с Вагнером впервые в жизни перехватило дыхание: я чувствовал, что благоговею перед ним, как перед существом из внешнего мира [als Ausland], иным, воплощенным протестом против всех «немецких добродетелей»… Вагнер был революционером – он бежал от немцев… Немец добродушен – Вагнер никоим образом не добродушен… [Той же терминологией Ницше пользуется, когда пытается объяснить, почему наступил конец их дружбе.] Чего я никогда не простил Вагнеру? Того, что он унизился до немцев – стал reichdeutsch».
В свои поздние годы он использовал имя «немец» как идеограмму того человеческого типа, какой представлялся ему в лице соотечественников: человек среднего класса, убежденный конформист по образу мысли и морали, ungeistiger Mensch (бездуховный человек. – Примеч. пер.); с этой точки зрения Вагнер был решительно «не-немец». И это его характер, особенно заметный на фоне привычного окружения, его чуждое и бунтарское поведение возбуждал воображение Ницше. Современники Вагнера достаточно хорошо представляли себе, к какой человеческой породе он принадлежал: к породе отъявленных богемцев. Начиная с «Тангейзера» в его операх проявляется неподдельное презрение к привычным нормам поведения, и нет такого вагнеровского героя, который не попирал бы их. (Даже в добродушном «Мейстерзингере» представители зажиточного среднего класса являются предметом насмешек.) Что касается его собственного поведения, то он кроил свою мораль с безразличием к общественному мнению, как Гете или Рембо. Богемианизм его темперамента находил свое внешнее выражение в иностранной одежде: когда Ницше впервые был принят в Трибшене в Духов день (в понедельник утром, 1869 г.), Вагнер был одет в костюм голландского художника – черный бархатный жакет, бриджи, шелковые чулки, башмаки с пряжками, берет а-ля Рембрандт и ярко-синий галстук. Приподнятая роскошь помещения – стены, обитые штофом, обилие предметов искусства, духи – пользовалась той же славой, что и его оперы, и составляла предмет насмешек в мещанском мире. Его эгоизм всенародно считался перешедшим все границы разумного, а для многих благонамеренных граждан он был просто сумасшедшим: к байрейтскому предприятию относились как к проекту мегаломаньяка, для которого существующие оперные театры недостаточно хороши. Своим близким Вагнер также казался не менее ненормальным, чем всему остальному миру. Они знали, как он невероятно требователен, как многого он хотел от своих друзей. Но его гениальность была настолько очевидна, что многие чувствовали, что служат собственным высшим интересам, служа ему. Это был «воплощенный протест» против всего «немецкого», который поначалу очаровал, а потом завоевал Ницше, и он никогда не отрицал этого очарования, даже тогда, когда решил, что Вагнер декадент.
Несколько слов о Козиме. В то время, о котором мы повествуем, она была, как никто другой, предана Вагнеру, и, хотя она, насколько нам известно, неизменно по-доброму относилась к Ницше, у нее тоже была склонность обращаться с ним с известной долей превосходства. Она, не задумываясь, могла резко отозваться о его работах, если в них он не достигал высот, которых она и Вагнер ждали от него, – попросту говоря, когда он высказывал суждения, отличные от Вагнера, или, еще того хуже, когда эти суждения и вовсе не имели к Вагнеру никакого отношения. Она редко просила его о чем-то и приглашала в Трибшен потому, что его присутствие было благотворно для Вагнера. Несмотря ни на что, она произвела глубокое впечатление на Ницше. Он написал свои «Пять предисловий к пяти ненаписанным книгам» в качестве подарка Козиме; в его видениях поздних лет она играет роль Ариадны при нем, Дионисе (Вагнер – Тезей), а среди писем, отправленных им уже после помешательства, есть одно, адресованное ей, где сказано просто: «Ариадна, я люблю тебя. Дионис». Потом, находясь в клинике Иены, он, судя по записям, как-то сказал: «Сюда меня привезла моя жена Козима Вагнер».
2
Привязанность Ницше к Вагнеру укреплялась благодаря их общей привязанности к Шопенгауэру, и характерно, что в 1876 г. одновременно с разрывом отношений с Вагнером Ницше порывает и с Шопенгауэром. И несмотря на его репутацию «ученика» Шопенгауэра, его конечная философия противостоит Шопенгауэру по каждому пункту. Что более всего импонировало Ницше, так это его личность, с которой у самого Ницше довольно много общего.
В 1880 г., когда Ницше был увлечен Шопенгауэром, профессор В. Уоллис высказал несколько существенных замечаний об отличиях философии Германии и Англии того времени:
«С учетом ряда ярких исключений, можно сказать, что в Англии… университеты не были клапаном философских паров, и профессиональный элемент был полностью вторичен. В Германии, напротив, сокровища ученой мудрости были вверены хранению избранникам официального статуса – преподавателям университетов… В то время как немецкая философия пользовалась собственным техническим наречием, английская излагалась обычным литературным языком. Шопенгауэр более напоминает нам Англию, нежели Германию. Для труда системного учителя ему не хватало обязательного обучения методическим навыкам и еще в большей степени – регулярного, детального, почти прозаического умения ограничивать нашу мудрость объемами, доступными потреблению публики, чему способствует не столько философский запал, сколько тесные рамки академических построений. Но если он не годился в учителя той системной логики и этики, коим никогда специально не обучался, то своим дилетантизмом, литературным даром, своим интересом к проблемам, как они поражают природный ум, он был способен вдохновить, повести, даже очаровать тех, кто, как и сам он, ведом темпераментом, ситуацией, внутренними проблемами, чтобы вопрошать о всех «почему» и «для чего» в этом непонятном мире»[29].
В этом абзаце имя Шопенгауэра можно заменить именем Ницше, не погрешив против истины. Как Шопенгауэр, он был настоящим философом, работавшим вне дисциплины, в поле которой обычно трудятся все немецкие философы; точно так же он понял, что, возможно, именно по этой причине его путь к познанию очень тяжел.
Книга «Мир как воля и представление» вышла в конце 1818 г. (на титульном листе значится 1819 г.), опубликованная лейпцигским издательским домом Брокгауза. Когда в 1834 г. Шопенгауэр поинтересовался, сколько осталось экземпляров, ему сказали, что совсем немного – подавляющая часть издания была за бесценок сдана на макулатуру. Работа действительно не вызвала никакого интереса. Шопенгауэру было 30 лет, когда появилось его великое
