Я и мой автомобиль - Леонид Лиходеев

 - Коля, почему ты молчишь? Это же важный вопрос! Ты же мужчина!

Коля поднял тяжелую голову и сказал почти дружелюбно:

 - Мужчина не я, а он. И хихикнул.

 - Николай! - строго сказала Клава.

 - Клавдия! - ответил он и ушел к себе.

Денег на ремонт квартиры у нас не было - мы были студенты. Но имелось наследство - старая, заброшенная дача, которую я никогда не видел. Три наследника имели на нее право: Клавдия, Павел и Николай Петуховы. Но Павел еще лечился. Николай ушел в свою комнату, а у Клавы со мною были великие перспективы. Нас не прельщала собственность. Она тяготила нас. Нам очень важно было отремонтировать квартиру к Пашкиному приезду. Клава была старшей, она распоряжалась по законам майората.

Мы продали эту дачу какому-то темному человеку. Клава угощала его чаем, а он все время шмыгал носом, будто принюхивался. Это был странный молодой дядька. Видимо, он накрутил чего-то общественно нехорошего и бежал быстрее лани, а может быть, даже быстрее, чем заяц от орла. Он все интересовался - не заявим ли мы прав на его покупку, если у нас родится ребеночек. Видимо, он был чадолюбив. Он жаждал погрязнуть в болоте частной собственности, и мы даже неловко чувствовали себя, ввергая дядьку в сие ненавистное болото. Мы вылазили из болота, втаптывая в него этого странного добровольца. Где он сейчас - жив ли?

Мы вели себя как столбовые дворяне эпохи упадка: распродавая наследство и проедаясь. Лекции по политэкономии не шли нам впрок. Из них мы уяснили только то, что нам было удобно, - собственность есть великий вред. Сие уяснение позволяло не ударять пальцем о палец.

 - Ну, освободились от частной собственности? - спросил мальчик Коля мимоходом.

 - Ты не должен нас упрекать! - возмутилась Клава.- Кто бы возился с этим курятником? В конце концов, ты имеешь право на свою долю!

 - Дарю ее вам,- царственно сказал Николай и ушел на какое-то юношеское заседание.

Мы с Клавой долго убеждали друг друга в разрушительных свойствах частной собственности.

Потом вернулся Павел и сказал:

 - Вот мельница, она уж развалилась...

Он назвал себя рыцарем, лишенным наследства. Мы с ним подружились. Квартиру мы так и не отремонтировали.

Потом появился Иван Раздольнов. Я привел его сам. Когда нужно было привести неприятность, я никогда не перепоручал этого важного дела никому. Раздольнов читал нам свои стихи и смотрел на Клаву с удивлением. Стихи были хороши - иначе я не привел бы его.

Про дачу он сказал:

 - Я не продал бы. Нерационально.

Клава ушла не сразу. Но я почему-то понял, что она уйдет, как только привел Раздольнова. Может быть, если бы я не понял этого, она бы не ушла? Яков Михайлович, все ли предопределено в этой жизни? Если бы вы знали, как мне хочется, чтобы мадам История хотя бы однажды признала сослагательное наклонение!

Пашка сказал:

 - Ты ворвался в нашу семью подобно атаману Зеленому на пулеметной тачанке. В тебе всегда было что-то от бандита.

Он утешал меня.

Это было давно, в другой жизни, наполненной легкомысленным недолговечным счастьем, недостоверным и убедительным, как отроческие стихи...

И вот я стучусь к Павлу Петухову, в бывший свой дом, как жилец, за которым числится недоимка.

Дверь мне открыла Катерина Великая. Она явилась из кухни, большая., румяная, обтянутая фартуком, и подставила мне щеку. Щека была горячей и пахла французской пудрой и свежими котлетами.

 - Почему у тебя нет совести, Катерина? - спросил я.- Почему ты постоянно отсутствуешь, вместо того чтобы постоянно присутствовать?

 - Это я уже слышу все утро, - сказала Катерина.

 - Не трогай ее, - сказал Петухов,- она открыла очередное полезное ископаемое...

Он принял меня в шелковой стеганой пижаме, которой несомненно гордился. Пижама была лиловой, с большими отворотами и обшлагами. Катерина купила ее в комиссионке. В таких пижамах обычно показывают в кино домашнюю жизнь деловых людей.

Комната Петуховых представляла собой обширный склад книг, журналов и чертежей. Книги были неинтересного вида - в блеклых коленкоровых переплетах, со скучными техническими названиями. Журналы же резко делились на две категории - очень серые и очень красочные. На обложке журнала, брошенного на письменный стол, прекрасная блондинка с упитанными ляжками хлопала дверцей маленького автомобиля. Дамочка улыбалась упругой улыбкой, не вызывая никаких сомнений в том, что ей хорошо живется, поскольку она обеспечена запчастями и может крутиться, не боясь амортизации.

Засунув в карман стеганой пижамы зеленый обшлаг пустого рукава, дымя старой трубкой, обтянутой кожей, расстегнув с продуманной небрежностью воротник крахмальной рубахи, Павел Петухов принимал меня как обладатель великих ценностей. Так он выглядел всякий раз, когда возвращалась Катерина.

В комнате не было стен - их скрыли книжные полки. Возле письменного стола разместился кульман, на котором был укреплен сложный чертеж.

 - Элементарная вещь,- сказал Петухов, небрежно ткнув в чертеж черным черенком трубки. -Экономия усилия - восемь процентов.

Элементарная вещь состояла из частых линий и кругов.

 - Это твое изобретение? - спросил я.

 - Нет,- сказал Павел.- Я бьюсь за этот узел уже пять лет. Он крутится во всех автомобилях.

 - Так почему же ты за него бьешься?

 Он пожал плечом и выпустил дым.

 - Продукт должен диктовать производству. Для этого нужно постоянно менять технологию. А изменение технологии - это последнее, что мы любим. Мы живем в мире бетона и цельностянутых конструкций. Они неподвижны...

Он ходил передо мною - важный и значительный Павел Петухов, обретший свою Катерину.

А Катерина наверстывала упущенное. Ее появление преобразило местность. Должно быть, ей, постоянной страннице и добровольной жертве науки, надоедали палатки и костры.

 - Конец! - воскликнула Катерина.- Материала у меня на три года работы. Кончилась твоя свобода, Павел!

 - Моя свобода? - пустил дым Пашка.- Что ты знаешь о свободе, Катенька? Ты думаешь, если женское сословие заняло мужские должности, так оно обрело свободу? Оказывается, дама может быть геологом, врачом, летчиком - кем угодно, даже укладчицей шпал! Оказывается, женщина тоже человек! Наконец-то! Но, насколько я помню, в этом уже давно никто не сомневался, кроме питекантропов...

 - Что с ним, Катерина? - спросил я.

 - Это с утра,- ответила она. - Я жарю котлеты, а он философствует.

 - Я ей внушаю, что баба кинулась в великую деятельность не от равноправия, а оттого, что не хватает тугриков! Вот когда мужик научится рожать - тогда я поверю в равноправие.

 - Паша,- сказал я,- но тугриков действительно не хватает...

 - Это потому, что мы проедаемся! Катерина открыла новое место рождение нефти. Ну и что? Будем торговать подешевевшей нефтью? Ты! Специалист по продаже недвижимости! Много ты наторговал?.. Мы не такие богатые, чтобы продавать дешевые вещи. Когда вы это поймете?

Это была странная форма недовольства семейным укладом. Пашка любил жену и, если бы имел немного больше честолюбия, говорил бы о ней чаще. Катерину знали в геологии. В данном случае его консервативные взгляды на дамское равноправие не соответствовали действительности. Но что может быть убедительнее обобщений?

 - Мы освободили не женщину, а мужчину, - брюзжал Петухов. Джентльмен не в состоянии содержать даму... И радуется, что она сама себя содержит... Позор... Выпьем по этому случаю на вдовий кошт...

Катерина смеялась:

 - Павлик, жениться нужно на такой женщине, с которой легко развестись, с ней и не разведешься - это твоя теория!

 - Дама должна сидеть дома! - бурчал Петухов.

 - Дама - дома, дома - дама,- поддержал я,- в самом языке заложена эта истина...

 - Никакой истины в языке не заложено, - возразил Павел. - Язык есть переходное состояние от мычания к телепатии. Он не выражает мысли, а скрывает. Язык - это путь от примитивной правды к сложной... Если бы уже существовала телепатия, я знал бы о Катерине гораздо больше, глядя в потолок, чем читая ее письма!

 - Что ты хочешь этим сказать? - улыбнулась Катерина. Павел пустил дым. Я ответил за него:

 - Он хочет сказать, что лучше бы ты сидела дома.

 - А ты откуда знаешь, что он хочет сказать?

 - У нас с ним началось телепатическое общение. Сначала мы немножко помычали, потом капельку поговорили и наконец приобщились к истинной вере.

 - Трепачи, - сказал Павел,- все вы плачете от брехни, поданной в виде истины. Это возможно только с помощью языка. Истина - это вещь, а не слово! В чертеже написано гораздо больше, чем в поэме. По крайней мере шестерня меня ни разу не обманывала. Если она была плохой - значит, я ее плохо сделал. А если ни к черту оказывается какая-нибудь теория, так виноват почему-то не тот, кто ее выдумал, а тот, кто увидел, что она ни к черту. Я не лирик, я - технарь...