Красная сестра - Марк Лоуренс

Провал Стеклянная Вода внушил Ноне благоговейный трепет. Казалось, будто какой-то великан ткнул пальцем в плато, когда оно было мягким и новым, оставив идеально круглую впадину, чьи вертикальные каменные стены уходили на сорок футов к поверхности темной и спокойной воды. Она гадала, что скрывается под поверхностью, скрываясь в непостижимых глубинах.

Бассейн был около сорока футов в поперечнике. С противоположной стороны в него вела железная лестница, привинченная к камню. Нона могла видеть слои, о которых говорила Сестра Правило, видневшиеся в стенах провала, как будто все плато было сделано из тонких ломтиков, положенных друг на друга.

Четыре послушницы сидели на краю обрыва, свесив ноги. Башмаки Ноны были самыми красивыми из всех, что у нее когда-либо были, единственными кожаными. Она испугалась, что потеряет их, и сжала пальцы ног, хотя они были туго зашнурованы. Некоторое время никто из них не произносил ни слова. Клера с привычной легкостью провела медным пенни по тыльной стороне пальцев. Нона наслаждалась тишиной. Она не хотела рассказывать свою историю, пока... никогда. Но врать ей тоже не хотелось.

— Все рассказывают, — сказала Клера, словно прочитав ее мысли.

— Мама умерла, пытаясь подарить мне младшего брата, — проговорила Джула, заполняя неловкую паузу. — После этого отец стал грустным и печальным. Он — писец, не практичный человек, по его словам. И он решил, что монахини позаботятся обо мне лучше, чем он.

— Мой отец перевозит монастырское вино через море Марн, но не платит пошлину. — Рули ухмыльнулась. — Мои дяди тоже все контрабандисты. Те, кого еще не повесили. Настоятельница пришла на суд и сказала, что возьмет меня. Папе пришлось согласиться, и это спасло его шею.

Они обе выжидающе смотрели на Нону.

Клера подняла брови, приглашая Нону заговорить. Когда они уже не могли подняться больше, она заговорила сама:

— В первый же день ты рассказываешь, почему твои родители больше не хотят тебя видеть. Это должно остановить боль. Если ты ее разделишь, она перестанет тебя терзать. Потом ты слышишь чужие истории и понимаешь, что ты не одна такая. Если бы ты когда-нибудь была в тюрьме, ты бы знала, что там люди в первую очередь рассказывают о том, что они сделали.

Ноне не хотелось говорить, что она была в тюрьме и ей не нужно было рассказывать, потому что охранники кричали об этом, когда вели ее в камеру. Убийца. Она уже хотела спросить, что дочь торговца знает о таких местах — но, открыв рот, вспомнила жестокие слова Арабеллы об отце Клеры. Он сам себя посадил в тюрьму. И вместо этого она начала отвечать на вопрос, которого пыталась избежать. История Ноны должна была начаться так: «Однажды в мою деревню пришел жонглер. Он был моим первым другом». Но она начала не с этого. Она начала с собственного вопроса.

— Вам когда-нибудь снилось, что они идут за тобой? — сказала она, глядя себе под ноги и на черную воду далеко внизу.

— Кто? — спросила Клера.

— Да. — Рули подняла голову, отбросив в сторону длинные светлые волосы, открывая длинное бледное лицо.

— Они? — Джула нахмурилась.

— Они. Другие. Плохие люди, которые хотят причинить тебе боль, — сказала Нона и рассказала девочкам историю. И хотя поначалу она спотыкалась и говорила, как крестьянская девочка из диких западных земель Серости, где имя императора произносят редко, а его враги ближе, чем его дворцы, она нашла свой язык и нарисовала в сознании девочек картину, которая захватила их всех и окутала их жизнью, которую они никогда не пробовали и не воображали.

— Этот сон приснился мне, когда я спала в доме моей матери в деревне, где я всегда жила. Мы были не такие, как они, Мама и я. Деревни вдоль Голубой Реки похожи на кланы, каждая из них — семья, одна кровь, одна внешность, одно мышление. Мой отец привез нас туда, когда я была в животе у мамы, но он ушел, а мы — нет.

Мне снилась луна в фокусе, прожигающая себе путь по Коридору, и мальчики и девочки, вставшие с постелей, чтобы поиграть в ее тепле. Дети взялись за руки вокруг хижины моей матери и распевали старую песню:

Она падет, она падет,

Луна, луна, луна, луна...

Она падет, она падет,

И скоро будет не видна...

Лед придет, лед придет,

Но нет луны, но нет луны.

Мы все падем, мы все падем,

И скоро будем не видны.

В фокусе мальчики и девочки выглядят такими красными, словно их залили кровью. Они приближаются. Плохие. Я знаю, что они идут. Я вижу их путь в своем сознании, линию, которая проходит через все, зигзагообразную линию; она изгибается влево, вправо, извивается, пытаясь сбросить их, но они следуют по ней — и она ведет ко мне.

Снаружи хижины падают дети. Неожиданно. Без крика.

Я просыпаюсь. Неожиданно. Без крика. Уже темно, фокус прошел, и поля беспокойно лежат под ветром. Я сажусь, и темнота движется вокруг меня, как черная вода, достаточно глубокая, чтобы утонуть. Я долго сижу там, дрожа, плотно закутавшись в одеяло и не сводя глаз с двери, которую не вижу. Я жду, когда она откроется.

Лай собак. Далекий крик. А потом грохот совсем рядом. Дверной засов ломается при первом же ударе, и на пороге появляется воин с фонарем в одной руке и мечом в другой. Он такой же высокий, как и любой мужчина в деревне, и у него длинные мускулы.

— Взять ее! — Он входит, и остальные следуют за ним. Фонарь тускло блестит на железных пластинах его кожаной куртки. Он идет к двери мастерской, в другую комнату, где Мама спит на сложенных камышах, материале для ее