Крюк Петра Иваныча - Григорий Ряжский

— Знаешь, Петенька, мне представляется, что самый плохой еврейский человек все-таки хуже самого плохого русского человека. А почему — не знаю: по чутью, по сердцу, так видится…

Ничего негативного в этом, конечно, не содержалось, в словах этих Зининых. Да и знать надо было добрейшую начинку крюковой супруги, когда накормить — любого, даже с уклоном в подозрительную национальность и вид была готова, и приветствовать добрым словом без ложного подвоха. Другое дело — не попадались они никогда на жизненном отрезке, а кто пересекался, был свой почти в доску: понятный до трусов, предсказуемый до головы и несодержательный до отличительного богатства. А про самых плохих представителей любой нации, от вражеской до своей, право толковать есть — согласитесь — у любого индивида, хотя у русского — больше остальных. В то же время точно знал Петр Иваныч, что дойдет если дело до спасать-топить человека, какого не признаешь, то по-любому Зина спасать пойдет, а не обратно. Сам же он — думал Крюков — не готов ответить так же, как мысленно отвечал за Зину, не был в себе окончательно убежден, что справится с любым человеческим препятствием, сумеет преодолеть заложенный под грудной жабой фугас и не выдернуть в последний момент спасительную соломинку из-под неприятного ему человека, не беря, правда, в этот расчет самого плохого русского.

Никогда до этих слов Петр Иваныч не догадывался, что в бесхитростной жене его содержится такой кладезь человеческой мудрости, где все единовременно сошлось: и быт, и опыт, и наука.

И после нее я с этой… — вспомнил он Тому Охременкову, — с оглоблей сушеной, с бухгалтершей, где ни слова умного, ни верности постоянной, а только похоть одна и неуемная страсть с минетом пополам. Одно слово — хуесоска…

Он придвинулся ближе к Зининой половине перины, обнял супругу, запустил под нее левую ладонь, но приставать не решил, просто ощутил всей кистью ее уютное тепло — не тот был запал у него, не на страсть, а просто был настрой на душевный разговор про еврейскую особенность и про другие народности, которые только выглядели угнетенными, а на деле главенствовали где могли. И ничего с этим поделать Петр Иваныч не умел, да и не просил его никто об этом, но переживания не отпускали и были нередкими…

Таким образом, формула кто кому еврей, а для кого — жид, до конца не складывалась, хотя и нащупывалась. Одно твердо засело в голове и сидело, сколько себя помнил Петр Иваныч — все люди на этом свете неравны, что бы про это не говорили вокруг, не дудели по телевизору и не печатали в газете.

Было и еще недоразумение небольшое в жизни его, а заключалось в следующем: обиды Петр Иваныч любил не забывать, но для достижения сладкого чувства отмщения их явно у него недобиралось — мешала миролюбивость, то есть, отсутствие конкретного повода, чтоб надуться и выплеснуться ответной обидой на объект. Иногда он даже жалел, что с Охременковым так получилось и с Тамарой его: что по результату всей истории отпускной он вынужден стал обороты нелюбви своей к прорабу поубавить из чисто жалости к мужику, поскольку тому и так с женой явно не повезло в жизни, не задалось, как у самого у него, и поэтому немного лишь перепадало на деле прорабу от ненависти крановщика Крюкова, о которой, кстати, сам Александр Михалыч и понятия не имел.

Но с другой стороны, готовность такую Петр Иваныч ощущал всегда, тоже, сколько себя помнил — вылить изнутри лишнюю желчь, пооткрывать все вьюшки и заслонки, чтобы чад выходил бодрее, не скапливался сажей на чувствительных стенках кишок, не засорял внутренность каверзной отравой и не отлагался лишним весом в отсутствие реального врага.

Но годы шли, врага все не было, а кто был — не соответствовал задаче, и потому клапан так и каменел перекрытым, вьюшки поржавели, а пламя никак не прорывалось в тягу — дымило лишь да гадило вонюче по случайным щелям. Но и не злоба это тоже была, если подумать хорошенько, — об этом Петр Иваныч знал бы наверняка, сразу бы ухватил нужным органом. Это — вроде сожаления было нечто, по типу неполученной вовремя подсказки, недосданного в срок экзамена, хоть и не повлиявшего на дальнейший профиль жизни и труда. Ну, а доброго было все равно несравнимо больше.

Кроме того, в семье его любили по-настоящему: дедушкой Крюков был самым отменным, и с детками и с остальными, а что до Павлика, младшенького, и до его таланта, то ему Петр Иваныч просто гимн сверхлюбви человеческой был против нормального отцовского долга взрослому сыну. Слава Богу, кстати говоря, что в позапрошлом году у врагов его вовремя обломилось все, куда втянуть Петра Иваныча хотели, чтоб он про Пашку такое надумал. Славу только вот жалко непевчего, умершего раньше возраста…

Такие и были Петра Иваныча первые два удивления: самолеты небесные тяжелей воздуха да разновсякие евреи легче сырой земли. Третьего удивления поначалу в списке основном не содержалось: оно объявилось уже потом, когда все закончилось и счастливо улеглось, — то самое, что началось в конце ласкового, как в песне, мая, ровнехонько через один год после неудачного подводного вытяжения крюкова позвоночника и нечаянно нажитой болезни гастрита от не в меру выпитой санаторно-скважинной воды. А случилось-то и на самом деле страшное: не в прикидочном или сравнительном смысле слова, затрагивающего одни переживания, а в непосредственном, прямом — повреждение организма Петра Иваныча и здоровья.

А пока… А пока снова теплый не в меру май переходил в жаркий почти июнь, то есть, окончательно заворачивал в натуральную летнюю пору, когда вокруг все уже расцвело, кроме жасмина и орехов, и запахло, кроме, как яблочными плодами и хлоркой, которая и так была круглый год, и запело всеми средствами и голосами, кроме Славиного.

И так стояло и радовалось вплоть до самого случая, до погибельного природного катаклизма, до вывернувшегося откуда-то из-под небес антициклона западного полушария, разогнавшегося с бешеной противоправной скоростью света в сторону чужой родины, в направлении против часовой магнитной стрелки. Зина прочитала об этом в женской газете «Моя семья», между разделом про нежелательный аборт у девочек до четырнадцати и угрозой простаты аденомы у сидячих тружеников после пятидесяти.

— Нам не страшно, — порадовалась она за Петра Иваныча, — мы уже проскочили эту засечку, нам теперь пусть болезнь под семьдесят подбирают, да, Петь? А с этим молодые пусть бьются, кто лет еще не добрал до порога чувствительности.

А по циклону тому глазом слегка только скользнула, зевнула и пояснила, что до нас не добьет, мощи ему не хватит полземли пересечь и дел тут натворить негодяйских. Рассосется где-нибудь над тундрой и в землю уйдет, по оврагам разойдется и утихомирится само по себе. А Петр Иваныч, если честно, даже не услышал тот прогноз: спину повело немного влево, и он припомнил, что когда с балкона в том году сиганул вниз от шока и расстройства, промахнувшись мимо соседнего кафеля, то пришлось приземлиться как раз на левую больше ногу, а не наоборот. Оттуда, видно, и повело спину, узелок там слева какой-нибудь вдоль основного хряща, скорей всего, тоже зацепило и напоминает теперь. Он с опаской бросил незаметный взгляд на Зину, но та продолжала хранить семейный очаг в полном спокойствии — вахта ее была безупречна, и Петр Иваныч успокоился.

А через два дня на третий был понедельник, и Петр Иваныч Крюков, словно огурец, вышел на смену как обычно по этим дням — в срок, но все равно получилось на час раньше первой растворной машины. Или бетономешалки — зависело от потребности объекта. Объект на этот раз Петру Иванычу пришелся по душе, потому что нес функцию бесплатного дома для бедных, но при этом был крепким и шел без задержки с первого дня, несмотря на неторопливый настрой начальства. Охременков на этой стройке не особенно старался отличиться — Петр Иваныч просекал такие дела на раз — прораб и не скрывал, что дом предназначается для очередников муниципального округа, и заказчик его — власть, а не чьи-то деньги. Отсюда, премии — нуль почти, сроки — как получится, но говна, все одно, не оберешься, потому что взятки получить, кому надо, успели уже, а ответить чем-то потребуется. Вот и давай, Иваныч, наяривай с «вира» по «майна», но особенно не усердствуй — больше, чем зарплата, не выйдет, как не тяни рычаг. Это же напомнил ему Михалыч и в тот роковой понедельник.

Такой подход Петра Иваныча не устраивал совершенно — совесть не позволяла недотягивать до высоких оборотов подъемного механизма так же, как и сопротивляемость организма не соглашалась следовать любому совету Берии, и в знак особого протеста против прорабских слов он быстро переоделся и решил дожидаться начала труда у себя наверху, ближе к небесной глазури и подальше от опостылевших и расчетливых начальников. Так и поступил. Охременков спорить не стал, махнул рукой в сторону башенного упрямца и двинул в контору, сводить воедино лживый процент с недовыполненным объемом.