Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий - Виктор Андреев

О, тщеславные люди! Они мнят себя царями природы. Конечно, они сильнее нас, зверей, а тем более котов. Но известно: сила есть — ума не надо. И разве они хоть что-нибудь понимают в жизни?!

Правда, справедливости ради надо сказать: попадаются и такие, кто все понимает как надо. Вот кто-то из мудрых, хотя, возможно, и не из ученых, хорошо сказал: «Женщина — что кошка, но кошка — не женщина: она тебе не изменит». И еще кто-то, тоже мудрый, сказал: «Без кошек люди не живут». Но впрочем, я это так — к мяу, то есть к слову…

Все блага, все почести и саму свою сытую жизнь я променял на самое ценное, на самое важное. На свободу!

Ученые люди — с давних времен и доныне — без конца спорят: обладаем ли мы, звери, мышлением… Нет, не люблю я этого научного слова. Оно мне напоминает мышей, а мышь как раз хороша та, которая этим самым мышлением не обладает… Поэтому скажу: обладаем разумом.

Но как можно сомневаться?! А тем более — в кошачьем уме!

Да и за примерами далеко ходить не надо.

Люди — грамотны, и стоило бы им прочитать хорошенько, ну, скажем, Гофмана, Китса (мурр, Китс-с!), Погорельского, Кэрролла, Бодлера, Киплинга, Булгакова, Кортасара (в общем, всех не перечислить) — и все сомнения отпали бы сами собой. Ну, а если тебе не по зубам сия серьезная литература, то можешь читать сказки народные или мультики по телику смотреть, ну, хоть про кота Матроскина. Да что мультики! Был даже фильм многосерийный, научный, можно сказать, — так там один кот оказался умнее трех собак. Провалиться мне на этой крыше, если вру!

В общем, как говорится: и доказательств никаких не надо.

Но люди, они ведь глупые, им всё доказательства нужны, им всё на опыте проверить надо. Эксперимент поставить, если научным языком изъясняться.

Ну вот, дошла очередь и до рассказа об экспериментах. Значит, так: пригласили меня однажды на работу в научно-исследовательский институт один. Я согласился — лестное все-таки предложение, — сказал свое «мяу». Доверчив я был, не изучил еще тогда всю человеческую натуру.

А люди (которые титул себе присвоили: «ученые») коварными оказались: вживили мне в голову какую-то дрянь. По-ихнему, по-научному — «электрод» называется. А из уха моего микрофон сделали.

И — ахнули! Мое ухо таким совершенным микрофоном оказалось, какого они и за миллион лет придумать не могли. Но спрашивается: нужно ли было издеваться надо мной? Неужели все это и так, с самого начала, не ясно было?!

Я и царапался, и кусался, и орал как оглашенный. Но люди — сильнее меня. Борьба не на равных велась. Я подчинился их грубой силе. Подчинился, но — не смирился.

Стал выступать на разных ученых конференциях, форумах, симпозиумах. Демонстрировал свой разум и свои способности. И это, вы знаете, иной раз даже, пожалуй, приятно, когда вокруг тебя все бегают на задних лапках, восхищаются тобой, всякие мудреные, а то и ласковые слова говорят.

Но меня лестью не очень-то купишь. Истина для меня любого палтуса дороже.

И у меня был свой взгляд, своя точка зрения как на науку, так и на самое жизнь.

Ммурр, ммурр… Дело в марте было… Слава Богу, люди не лишили меня моего мужского достоинства… Март! Что людям в этом звуке, столь чудесно напоминающем наше «мяу»?! Для них март — восьмое число, букет цветов, флакон духов, коробка конфет. Чушь это все собачья. О, март — это… это… да никакими человечьими словами это не выразить!

Итак, дело было в марте. Пригласили меня выступить на очередной научной конференции. Почетную охрану приставили. Пришли мы в большой светлый зал. Народу — уйма, у всех лбы — в морщинах от неустанных размышлений. А в окна — солнце весеннее светит. Смотрю я, значит, в окошко и вижу: по соседней крыше кошечка гуляет. Такая славная, милая, грациозная. Весной и свободой наслаждается. А я — здесь, словно подневольный какой, словно раб на галере, спины не разгибая, тружусь… Огляделся я по сторонам, смотрю: в одном окне фортка открыта. Присел, будто почесаться или умыться хочу, а сам — молнией, через все ученые головы, — в форточку. К милочке моей, на крышу. На свободу.

Сейчас у них там, у людей, в ихних научных кругах, переполох, наверное, — страшно представить! Остатки шерсти… тьфу ты, волос на голове рвут от бессилия и отчаянья! Еще бы: их главная надежда и опора — то есть я — сбежал.

А я ни разу не пожалел о том, что свою научную карьеру сломал. Бездомный я? Драный? Голодный? Но у меня есть главное: свобода. А это, как те же самые ученые люди говорят, осознанная необходимость. И в этом они правы. Но они — только говорить любят, говорят, говорят, и ничего более.

Не то что мы, кошачьи. Мы и поговорить складно умеем, и умом незаурядным отличаемся, и о продолжении рода своего царского не забываем…

Так что, мои дорогие слушательницы, мои милые, славные кошечки, садитесь ко мне поближе, помурлычем на славу и вволю.

Безо всяких там микрофонов.

Сон Самсона

Я вижу сны — следовательно, существую.

— А ты — неутомимый наездник, Самсон. Не знаю, как для войны, а для любви ты славно сделан. Откуда в тебе столько силы? Признайся: ты хоть когда-нибудь устаешь?

— Ты осталась довольна мной, Далила?

Женщина потянулась в истоме, изогнувшись, словно сиамская кошка.

— Хитрец! И он еще спрашивает. О такой ночи я и не мечтала!

Самсон отпил из кубка и зевнул.

— Сегодня, признаться, я почему-то устал. — Он снова зевнул, не прикрывая рта рукой, показывая крупные, словно у лошади, зубы. — Как странно…

Огромный мужчина по-детски положил под щеку ладонь.

Далила села в изголовье постели, склонилась над Самсоном и ласково погладила его по голове.

— Поспи, мой милый.

— Как странно… как хорошо… — пробормотал полусонный мужчина. — Как будто я младенец, совсем крохотный, грудной. Бессильный. Но мне не страшно: мама рядом со мной, она защитит меня.

— Спи, мой маленький, — отозвалась Далила, все так же нежно гладя Самсона по голове; и ласковый голос ее звучал, словно прохладный ручей. — Я твоя мама, я здесь. И ничего бояться не надо. Ты вырастешь и станешь сильнее всех, и никто не будет знать: в чем секрет твоей силы, сынок… А в чем секрет твоей силы?

— Секрет прост, — сказал чуть слышно мужчина, и женщина замерла, не отнимая ладони от его головы. — Как тепла и нежна твоя рука, мама!..

— Но в чем же секрет твоей силы, сынок?

Далила еще ниже склонилась над засыпающим великаном.

— Какой странный сон снится мне, мама! Словно борюсь я с огромным золотистым львом, разрываю его пасть, а он глядит на меня влюбленными глазами. Зачем я его убиваю? Почему он любит меня, мама?.. И у ног моих — белая застывшая вода…

— Спи спокойно и ни о чем не думай, сынок. Только скажи: в чем секрет твоей силы?

Голос Далилы был вкрадчив и настойчив.

— Он в волосах… А ты знаешь, мама, какая стран… — Самсон чмокнул губами и замолчал на полуслове.

Далила выпрямилась. Несколько секунд она сидела неподвижно, напряженная, как струна на кифаре. Самсон спал. Далила осторожно высвободила руку из длинных густых волос мужчины, прислушалась к его дыханию (спит!), встала. Прошлась, разминая затекшие ноги, по комнате. Взяла с низкого узкого стола нож — самый острый, какой только был в доме. Нарочно уронила его — нож с тяжким, оглушившим женщину звоном упал на пол. Далила настороженно взглянула на Самсона: не пошевелился, спит как младенец. Подняла нож.

Захватывая пряди левой рукой, несколькими точными хищными движениями правой женщина, меньше чем за минуту, отрезала волосы уснувшего Самсона.

— Ты мой. Только мой, — шептала она. — Ты силен. Но ты доверчив, как и всякий сильный человек. Доверчив и глуп. Я, слабая женщина, победила тебя. И никаким филистимлянам я тебя не отдам. Я — дрянь, но в одном ты можешь быть уверен, Самсон: я не отдам им тебя на поругание и насмешки. Спи. Крепко спи. Ты будешь только моим, Самсон, — в своем вечном сне.

Прядью срезанных волос, которую она держала в руках, Далила обвила шею своего великого любовника и что было силы затянула узел.

8 марта любого года

Где ты был, Иван?

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

Кто жил тогда в России —тот меня поймет

Тридцать лет и три года, день за днем — не считая армии, отпусков, гулянок и вытрезвителей, — прожил Иван Добролюбов вместе с матерью в большой комнате большой коммунальной квартиры. Дом стоял на Большом проспекте. А работал Иван, ну конечно же, на большом заводе. Правда, был он человеком маленьким, никогда ничего не просил, не требовал. Жил, как все жили, работал, как все, и считал, что всё — в порядке вещей. Нормалёк.