Возвращение Цезаря (Повести и рассказы) - Аскольд Якубовский

Жить? Это — сложно, надо думать.

И несколько дней он провел в размышлениях. Какие они, все эти деревенские?… Простачки?… Политики?… Его жизненная игра шла на другом уровне и в другом — городском — мире, но Владимиру Петровичу хотелось понять деревенских. Так, на всякий случай.

Он вглядывался в Малинкина, в ловца браконьеров Сергеева, в милое лицо почтальонки. Разговорами старался выведать их суть.

Настороженный, он говорил манящие слова почтальонке. Или рассматривал Сергеева.

Что то растительное, спутанно-корневое, было в деревенской жизни. Да, да, словно выковырнул он из земли корень, в котором все имеет смысл и значение. Но поди разберись во всех переплетениях, глазках, сосочках…

Владимир Петрович знал: он сможет, будет вести работу исследовательской лаборатории. Но жить здесь он бы не мог.

Деревенская жизнь до удивления бойко, напряженно и нелогично выявляла себя. Малинкин поставил на лодку второй мотор. От тяжести лодка задрала нос, а корма ее села до воды. Казалось, не лодка, а Васька бороздит воду, раскидывая струи костлявым задом.

Было видно и без расчетов (хотя Владимир Петрович проделал их), что центр тяжести лодки опасно сместился и Малинкин в первый же ветер хлебнет водицы, а может, и утонет. Но прошел первый, второй и третий сильные ветры, а с Малинкиным ничего не случилось. Загадка!

Другое — Сергеев наседал, а браконьеры не затаивались, наглели. Наезжали городские вороватые автомобили, ползали вокруг поселка на приглушенных моторах. Владимир Петрович частенько под соснами находил затаившееся черное или зеленое автомобильное тело.

…Суета вокруг острова (и стерляди, чешущей пузо) постепенно достигла накала. Будто из рева лодочных моторов, криков, искаженных физиономий, из аппетитов городских лакомок построилась огромная линза, повисла над водой и жгла.

Егеря теперь выскакивали на плоскость моря и днем, и вечером. Они резали лодкой тихую воду, мотались на волнах.

Они выныривали из широких и грузных валов в сильный ветер. Бывало, в реве нежданного шторма в протоку вскакивала черная лодка и замирала, будто щука в заводи.

И Владимир Петрович, борясь с ветром, вешал одежду либо зажигал второй костер.

Уже попался егерям неуловимый Перышкин Иван, попались злющие братья Кокорыши — с пятью сетями. Эти — дрались, и оба егеря ходили с фонарями.

Но Малинкин не попадался, должен был попасться и не попадался. Почему? Или он действовал так нерасчетливо, по-идиотски («гениально» — шептал в ухо какой-то въедливый голосок), что поймать его было возможно только случайно?

Да и во всем происходящем здесь проступала такая нерасчетливость, такое пренебрежение логикой, что Владимир Петрович переставал верить событиям. Ему стало казаться, что деревенские хитрят («Но зачем?… Почему?»), что они обтягивают сетью эти места и его самого с палаткой.

Ячеи сети он подозревал, видел в улыбке Малинкина, в Сергееве, в усмешке почтальонки, иногда соскальзывающей со свежих ее губ на тяжелый, властный подбородок.

Да, это тебе не городская вертушка, это характер.

Но зачем все это делалось? Владимир Петрович пытался понять. Он анализировал, упорно думал и начинал чувствовать себя тяжелым и сырым, почти глупым.

Но это же не так! И Владимир Петрович ощутил тягучую злобу к мужикам, егерям, обоим Малинкиным.

— Мужики-и-и… — ворчал он. — Лапотники-и…

Пришел Васька — пьяный, в джинсах с медными заклепками. Он сел у костра, сунул руку за пазуху и включил транзистор; тот заговорил петушиным голосом. Оттого казался Васька пустотелым. Плюнул в огонь. Слюни зашипели, вертясь.

— Ты, Владимир Петрович, голова, — заговорил Васька, кося глазами, — но имеешь потолок взлета. Есть в жизни кое-что лучше большой головы.

— Что, умница?

— Жизнь.

«Гм, он неглуп…» Владимир Петрович рассматривал философа. Хорошенький мальчик, но шея тонкая, кадык видится суставом. Усы — обвисли.

— Вчера мы с дядькой четвертную пропили. Тебе небось неделю надо вкалывать за четвертную, а я ее птицей пустил. Жаль мне тебя, Владимир Петрович. Будь у тебя мои деньги и молодость, не сидел бы ты в этой палатке.

— В тюрьме, что ли?

— Га! В тюряге? Хорошо жить, Владимир Петрович, — говорил Васька, — но скучно. Пью — а не пьянею. Женщины и те меня не спокоят. Вот, сошелся с дачницей. Грит мне — люби сильнее, целуй крепче. А мне скучно.

Владимир Петрович скосился на Ваську. Гм, пожалуй, не врет.

Лицо Васьки было раскрытое в удивлении перед этой непонятной ему скукой.

Таращились глаза, таращился рот, облепленный усами. Владимир Петрович задержал дыхание: сейчас он скажет, проговорится, раскроет деревенскую общую тайну. Владимир Петрович напряженно всматривался. В его глазах загорелись точечки.

— Скучна-а-а… — тянул Васька. — Куда ни плюнь, всюду милиция. Свободу мне надо. Полную свободу! — требовал он.

— А что бы ты делал с свободой-то?

— Узнал бы все.

— Все? — зондировал Владимир Петрович. — Все — понятие резиновое, оно включает в себя убийство.

— Убить надо, — Василий бледнел, — гада Сашку.

Он встал. Покачивался, переступая длинными ногами. И усмехался. Пьяно?… Хитро?… Не поймешь! И Владимир Петрович размышлял, что такое Васька?… Кстати, если придется руководить коллективом, то в нем могут оказаться васьки. Что делать с ними? Да, что? Сразу и не придумаешь…

У Владимира Петровича отяжелел затылок и появилась странная какая-то тоска. Такое бывает от плотного овощного обеда: желудок полон, а голодно. Васька уловил.

— Вы не бойтесь, вас я убивать не буду.

— Я и не боюсь, щенок, — сказал Владимир Петрович спокойно. — Топорик у меня всегда под рукой. Вот он. Хорош?

— Знатная работа.

— А теперь проваливай. Пшел отсюда!..

Васька ушел твердой походкой («А ведь пьян, пьян…»), унес и свою проклятую ухмылку, и деревенскую загадку.

Контактыч

О том, что в магазин снова подкинули говядину, Владимиру Петровичу сказал Сергеев: он торчал в протоке с Сашкой, соскучился и пришел выпить стакан чайку. А выхлебал чайник.

Сергеев посоветовал не вешать белье на кусты (могут испортить птички), а натянуть веревочку. И даже помог, и сам повесил рубашку Владимира Петровича, чтобы ее видно было с широкой воды.

Ха! Услужливый человек!

…Неся из магазина мясо, хлеб и сахар, Владимир Петрович приметил на опушке старенький «Москвичом» с побитым бампером. И отчего-то подумал об Иване.

В машине сидел пес боксер. Сплющенная его морда вроде бы знакомая. Пес улыбнулся ему и дружески сказал «ха!». Итак, совпали признаки — автомобиль «Москвич» с мятым бампером (хотя сколько их таких!) и пес боксер. Значит, Ванька здесь.

— Здравствуй, — сказал Владимир Петрович собаке, и та стала вращать хвостовым обрубком. — Как тебя звать?

И постукал ей пальцем. Тотчас собачьи зубы клацнули у стекла. Владимир Петрович не отдернул палец, выдержал, усмехнулся даже.

— Как же тебя звать? — рылся он в памяти. — Что-то на «а»… Афродита, Анна, Афина, Афронт… Да ты же Яшка! — вскрикнул он и ладонью по стеклу ударил: вспомнил!

Собака, услышав свое имя, вертелась радостно.

— Яшка… Яшка… — говорил Владимир Петрович. — А где Иван?

В самом деле, где шатается Контактыч? Почему не заглянул к нему? Быть может, и старик здесь?

Надо ждать.

Владимир Петрович сел в папоротниках, на подушечку зеленого мха. Пекло голову и плечи. Чтобы не терять времени, он снял рубаху и загорал.

От машины шли запахи масла, бензина. В отблесках никеля и стекла дальние сосны приподнимались, пошевеливались.

Ивана он приметил по особенной его скачущей походке: тот не шел, а как бы перепархивал. Солнце, падавшее сверху и чуть сзади, облепило его бойкую фигуру. Уже издалека он стал махать рукой.

Они обнялись и потерлись щеками. Был Ванька свежий, в белой рубашке и шортах. Пах вкусно — копченой рыбой.

Владимир Петрович скосился на газетный сверточек в его руках, перекрученный крест-накрест веревочкой.

— Рыба?

— И какая! Смак.

Ванька развернул сверточек и показал Владимиру Петровичу копченых стерлядок. Глаза их были мертвы, носики долги и невинны, жирок выступал на иссохшей золотистой кожице.

— Душечки, горячего копчения.

Ванька причмокнул, сложив губы в дудочку. И подразнил Владимира Петровича:

— Съем сам, а тебе не дам.

— Малинкин продал? — спросил Владимир Петрович, ощущая, как натягивается кожа на скулах. «Собака, — думал он. — Мне не дает, собака».

— Конечно, он, гроза здешних вод, пират, флибустьер и мой благодетель.

— Сколько взял?

— Э-э, у нас свои расчеты.