Тогда, в Багио - Александр Кикнадзе

В такие минуты испытывается не только боец. Испытываются его предки (какой набор генов дали в наследство). Испытываются учителя (как научили не одной лишь технике исполнения, а и технике владения собой). А прежде всего испытывается сам мастер — истинный ли он витязь (в груди, в сердце, в нервах неодолимое желание продолжить бой, не отступить, вырвать победу) или нет (дрожат колени, губы пересохли сверх всякой меры, хочется облизывать и облизывать их, тайно спрятавшись от теле- и кинокамер. Но куда скроешься от взглядов и камер — кажется, весь стадион смотрит на тебя, и телевизоры всего мира показывают тебя крупным планом, будто для того, чтобы по выражению твоего лица люди могли составить впечатление, имеешь ли ты право именоваться Первым Мастером Земли).

Ты стараешься отогнать от себя мысли: что случится, если проиграешь? Но эти проклятые, разъедающие душу мысли упрямо не желают исчезать. Они настырно и самостийно возвращаются вновь и вновь… Ох, сколько неокрепших судеб поломалось в этой последней попытке! И сколько имен обессмертилось! А. Колесов, В. Санеев, Я. Лусис… будет ли кто-нибудь спорить со мной, если я напишу, что их жизни пошли бы совсем по другому, не такому приметному пути, если бы тогда, в последней попытке, не показали они себя самыми настоящими бойцами?

Не побоюсь повториться: жизнь расставляет множество всевозможных — одно труднее другого — испытаний на пути истинных талантов, проверяя и одновременно сортируя по справедливости (каждый раз хочется верить, что именно так — по справедливости): этого на эту полку, а того — на ту. Но не придумано еще испытаний сложнее тех, которые именуются последней попыткой.

Не знаю, то ли спорт взял этот термин из жизни.

То ли жизнь — из спорта.

На олимпиадах внимание страны, если так можно сказать, разбрасывается: слишком много выступает одновременно на разных ристалищах людей, которым мы отдаем свое сердце. Здесь оно, это внимание, было сфокусировано на одном человеке.

Карпову предстояла последняя попытка.

Люблю людей, любящих шахматы. С ними как-то уютнее на этой возбужденной земле. Придешь в парк, дождешься очереди у столика, сделаешь первые ходы, услышишь из уст партнера:

— Пробуете развиться?

Ответишь наивно:

— Пробую.

А он, оказывается, только этого и ждал. Говорит раздумчиво, как бы сам себе:

— Поздновато, раньше надо было, раньше.

— Ничего, как-нибудь успеем.

И тогда, обведя победным взглядом зрителей, наблюдающих за игрой, ваш партнер произносит, но уже не себе под нос, а достаточно громко:

— В детстве надо было, в детстве. Теперь поздно.

И ты понимаешь, что перед тобой тертый калач, которому хорошо знакомы неумолимые законы блица навылет. Он хочет пусть чуть-чуть, но возвыситься над тобой, как говорят на севере, «упакать»; минуту спустя он с демонстративным шиком возьмет твою пешку, чтобы показать, как далеко рассчитал вариант… он постарается ненавязчиво, но убедительно доказать свое шахматное превосходство над тобой, и, если ты, упаси боже, поверишь в это превосходство, можно биться об заклад, что будешь играть хуже, чем можешь. А партнеру только это и нужно. Он дорожит своим местом на узенькой заиндевелой скамеечке парка, ему хочется играть еще и еще, выбивая одного партнера за другим.

Два-три часа за шахматами в родном клубе или на свежем воздухе — радость и отдых. Знакомство с новыми шахматными вариантами и человеческими натурами. Маленькое испытание твоего умения и самолюбия (не путать с себялюбием!).

Всепогодная, всеширотная, не признающая ни языковых, ни каких-либо иных границ игра ладно притерлась к нашему веку, став одним из главных его объединителей. Она помогает узнавать других. И себя узнавать тоже — что ты есть не сам по себе, а по сравнению с другими, преследующими за доской одну лишь цель — без громких слов (вообще без слов) критически опровергнуть твои логические построения, подставляя одновременно под удар построения свои.

Сколько радости принесет вам хорошая партия или головоломный этюд — два белых коня против ферзя, — который вы будете решать до глубокой ночи! Сколько радости приносит звонок от старого товарища, которого ты не видел сто лет и который говорит: «Я проездом. Буду полдня. Не позволил бы ты мне… это самое, выиграть у тебя две-три партии?»

Он приезжает к тебе домой, при виде расставленных шахмат и готовых к «пятиминутке» часов плотоядно потирает руки, закуривает наспех и начинает свой излюбленный северный гамбит, успевая при этом рассказать, что сын защитил диссертацию, а дочь вышла замуж, а сам он по-прежнему летает… будто и не было этих трех десятилетий.

А сколько радостей приносит весть о том, что тот шахматист, которому ты симпатизируешь с юных лет и за которым следишь только так, как это возможно в шахматах с их идеально построенной информацией, стал гроссмейстером, не обманул учителей и тебя тоже!

Но разве существует в мире такая вещь, которая приносила бы одни только радости? Раз есть радости, значит, должны быть и горести, иначе у вещи «не та цена».

В двенадцатом часу ночи раздается звонок. Мой старый друг, генеральный консул в Калькутте Абдурахман Везиров, приехавший в отпуск, говорит:

— Я сегодня присутствовал при телефонном разговоре с Карповым. Понимаешь, какая вещь… он сказал, что очень устал… и, кажется, разучился считать. Наверное, все решится в первой же партии. У него, конечно, никто не требовал гарантий… он говорил, что очень устал. И отец сильно болен. Жаль отца. Кто мог подумать, что станет 5:5. Не хочется даже думать, что будет, если проиграет.

— Не хочется.

Я бы мог привести в утешение собеседнику (и себе тоже) слова, которые услышал несколько часов назад от одного мудрого поэта:

— Что вы все тут переживаете? По доске бегают какие-то деревянные фигурки, одна пошустрее, другая помедленнее, только и всего. Кто-то поставил одну деревяшку не туда, куда следовало бы, и весь мир за сердце хватается… взрослые люди.

— Коля, вы когда-нибудь играли в шахматы?

Ответил с гордостью:

— Ни-ког-да! Не имел лишнего времени. Писал стихи. Если кто хочет посоревноваться со мной, я скажу: бери бумагу и перо и нажимай на свои часики. А там посмотрим, у кого лучше получится. Это конкурс, я понимаю. А шахматы… баловство.

— Спасибо, Коля. Утешил и просветил.

…Что будет, если проиграет?

Неужели сыграли свою роль выходки Корчного?

— Надо было прекратить матч, — убежденно говорит знакомый учитель. — Заявить: «Мы в такие шахматы не играем!»

В Рейкьявике это должен был сделать Борис Спасский, когда бестактно повел себя Фишер. Спасскому настойчиво советовали бросить игру. А тот отвечал: «Я приехал на шахматный праздник и не хочу портить его».

А во что превратился праздник? Фишер когда хотел — приходил на игру, когда не хотел — не приходил, и освещение ему не нравилось, и зрители ему не нравились, и кинооператоры тоже…

Неужели Рейкьявик ничему не научил. Неужели ничему не научит Багио? На демагогию и провокацию надо было ответить недвусмысленно: «Мы в такие шахматы не играем!»

А ведь был соблазн. Но тогда бы уже наверняка и без того противоречивый и настороженный мир шахматных организаторов раскололся на два лагеря. Одни бы говорили:

— Шахматы — игра джентльменская, имеющая свои строгие и писаные и неписаные правила. Когда эти правила преднамеренно и злобно нарушаются, шахматы перестают быть шахматами, из игры, объединяющей людей, они превращаются в свою прямую противоположность. Мы не имеем права одобрять поступки и беспардонные заявления претендента, продиктованные сугубо эгоистическими интересами. Поэтому вполне понимаем чемпиона, отказывающегося продолжать матч в такой обстановке. Так как матч сорван по вине претендента, он не имеет ни морального, ни спортивного права рассчитывать на шахматную корону.

Что бы говорили представители противоположного лагеря, можно было бы без труда догадаться.

Истории шахмат известны лишь чемпионы, добывавшие это звание в главном из самых главных матчей.

В семьдесят четвертом году, победив гроссмейстера Льва Полугаевского — 3:1, экс-чемпиона мира Бориса Спасского — 4:1 и на заключительной стадии отбора — гроссмейстера Виктора Корчного — 3:2 (при 19 ничьих), Анатолий Карпов начал готовиться к решающему поединку с Робертом Фишером за корону, впервые за долгие-долгие годы потерянную советскими шахматистами.

Фишер отказался играть на обычных условиях. Он выдвинул свои требования: матч продолжается до десяти выигранных партий, а при счете 9:9 чемпион сохраняет свое звание, хотя и делит с претендентом призовой фонд на равных.

Это значило, что новым чемпионом станет только тот, кто одолеет Фишера со счетом 10:8. Фишера бы вполне устраивал счет 9:9. Практически Фишер получал еще до начала соревнования фору в два очка.