Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы - Карел Чапек

И Прага. Сама жизнь. Прежде чем молодые авторы опомнились от удивления перед размахом большого города, от упоения его чувственной роскошью, от первого восхищения его огромными (казалось бы) перспективами, которые его электрическое искусство набрасывало на чистый экран их сознания, — было уже поздно: эта книжка была написана. Так и осталась в ней лирическая очарованность и странный вкус, эксцентричная крикливость, контрастное освещение, увлечение вульгаризмами, радость новизны и наслаждения жизнью.

Дело критики выжечь на челе авторов клеймо литературных влияний, дело авторов — злиться, что тем самым у них умышленно выбивают почву из-под ног. Неоднократно случалось, что критика находила у нас «влияния испанские, итальянские, французские, английские и американские» (к сожалению, почти всегда без более точного указания источников), так что мы выглядели самыми неоригинальными и самыми бедными авторами в Чехии. Однако на такую нечеловеческую скромность авторы не способны, а потому отправляют в свет и эти старые произведения как свидетельство о самих себе.

Астральное влияние Венеры в этой книге несомненно. Что касается литературных влияний, то авторы будут приятно польщены, если кто-нибудь из добрых побуждений отыщет интеллигентных и знаменитых крестных отцов для этих детищ литературного невежества, от которого авторы постепенно избавлялись.

Их дальнейшая жизнь уже не имеет особого отношения к этой книжке. Для них наступает пора новых событий, путей, занятий и интересов. Если путь их литературного развития показался некоторым критикам извилистым и нелогичным, то еще более извилист и нелогичен сам путь жизни. Думается только, что в ранней юности взору человека открывается слишком много и смотрит он смело, смотрит с удивлением и восторгом, и от этого все представляется ему несколько преувеличенным и искривленным. Лишь потом появляется внимание к вещам, наступает пора более пристального рассматривания и вслушивания. В ранней юности человек неясно чувствует многоликость и загадочность жизни и одолевает ее смелостью фантазии и желаний, обращенных в будущее; только позднее он научится наблюдать — наблюдать, даже если сердце дрожит и замирает от страха. Не ищите поэтому в нашей книжке того, чего в ней и быть но может. Это книжка ранней молодости, книга двадцатилетних.

Кто хочет избить собаку, тот всегда найдет палку. И, наоборот, кто хочет приласкать и погладить ее, у того всегда найдется приветливое слово. Так и с книгами… Вот вам на выбор несколько палок: книжка незрелая, фривольная, надуманная, рассудочная, не чешская, претенциозная, декадентская, парадоксальная, несерьезная, неестественная, поверхностная, устаревшая; а вот для сочувствующих — несколько добрых слов: книжка незрелая, лирическая, дерзкая, наивная, молодая, грустная и дикая.

Система[39]

© Перевод В. Мартемьяновой

Солнечным воскресным утром мы вступили в Сент-Огюстине на палубу пароходика «Генерал Годдл», который отправлялся в увеселительную морскую прогулку, — не подозревая, что очутимся в обществе индепендентов[40]. Через полчаса после отплытия из Сент-Огюстина, когда этим набожным людям чем-то не понравилась наша общительность, они за какую-то непристойность вышвырнули нас в море. Мгновение спустя к нам слетел господин в белом костюме, а примерные христиане по доброте душевной скинули вниз три спасательных круга и, распевая религиозные гимны, удалились, предоставив нас воле волн.

— Хвала господу, спасательные пояса фирмы Слэнка — вещь надежная, — попытался было завести разговор господин в белом костюме после того, как мы втиснулись в резиновые круги.

— Это пустяки, господа, — успокаивал нас новый попутчик. — Надеюсь, часов через шесть, если не переменится юго-восточный ветер, мы выберемся на сушу.

После этой тирады он представился по всей форме: Джон Эндрю Рипратон, владелец плантаций и фабрик в Губерстоне. Владелец плантаций гостил у своей двоюродной сестры в Сент-Огюстине. На пароходе он запротестовал против нашего удаления и вскоре получил возможность короче познакомиться с нами — в условиях, правда, несколько необычных.

Мы обменивались любезностями, а безбрежное море гудело равнодушно и ритмично; ленивое течение относило нас к берегу, то поднимая на гребнях волн, то низвергая в глубины вод.

Меж тем мистер Джон Эндрю Рипратон развлекал нас рассказом о том, как он изучал в Европе экономику; в Лейпциге он слушал Бюхера[41]; в Берлине — Листа и Вагнера; штудировал Шеффле, Смита, Кери и Тейлора, покорно посещал все капища промышленности, пока эта богоугодная жизнь не была прервана странным и диким происшествием: взбунтовавшиеся рабочие убили его отца и мать.

Тут мы — люди праздные — в один голос воскликнули:

— Ах, рабочие, опять рабочие! Вы — социальная жертва, мистер Рипратон. Рабочий — производственный продукт девятнадцатого столетия. Что с ним делать после векового перепроизводства! Ведь теперь их миллионы, и каждый из них человек, каждый — проблема, загадка и постоянная опасность. Рука рабочего — это бутон, из которого грозит кулак. Нас, избранных, испокон веков — десяток тысяч; мы вырождаемся, а рабочих становится все больше и больше. Вас, мистер, они лишили родителей, а девятнадцатый век — традиций. И раз уж они посягнули на жизнь ваших родителей, то скоро дойдет черед и до нас: убьют вас, убьют нас, наших милых приятельниц за морем — эта опасность уже нависла над всеми нами.

— Осторожно, волна, — любезно предупредил мистер Эндрю Рипратон и самодовольно улыбнулся. — Pardon, господа, но меня они не тронут. Мои заводы, мой Губерстон — приют архиспокойствия. Я провел там культурные преобразования. Благородный цветок промышленности я привил к грубому стволу рабочей проблемы.

— А — а, — вскричали мы, колеблемые волнами, — так, значит, вы реформатор! Вы организуете воскресные школы, народные университеты, кружки домоводства, воюете с пьянством; учреждаете общества, оркестры, стипендии, дискуссионные клубы, проповедуете теософию, дилетантизм — словом, стремитесь облагородить рабочего, пробудить к новой жизни, дать ему образование, приручить и привить любовь к культуре. Но, уважаемый, позволив ему вкусить от плодов цивилизации, вы разбудите в нем зверя. В любом из нас дремлет сверхчеловек. И в один прекрасный день на земле некуда будет деться от вождей и проповедников; миллионы спасителей, интеллектуалов, идеологов, папы и просветители устремятся на нас с фабрик и заводов; и набег их будет сокрушителен. Все, что не спасется бегством, будет уничтожено. Мир, достигнув апогея, обратится в небесную пыль. Последнее сердце — единственное твердое тело во вселенной — пролетит метеором.

Мистер Джон Эндрю Рипратон выслушал эту декламацию, достал из непромокаемой сигарницы сигару и, закурив ее, предложил нам:

— Не желаете ли, господа? Весьма приятно в столь влажной среде. Что же касается ваших взглядов, то лет двадцать назад я согласился бы с ними. Продолжайте!

Покуривая и ритмично покачиваясь на волнах, мы развивали свои идеи дальше.

— Но ведь можно себе представить идеального рабочего. Это — жаккар, маховое колесо, сельфактор, ротационная машина, это локомотив. Жаккар не желает ни судить, ни властвовать, не объединяется в союзы, не произносит речей; единственная его идея, но сильная, великая и руководящая идея, — нити, как можно больше нитей! Маховик ничего не требует, ничего, только бы ему позволяли вращаться; у него нет иной программы или иных желаний. Вращение — вот величайшая мировая цель, господин Рипратон. Вращение — это все.

— Превосходно, господа, — ликовал Джон Эндрю Рипратон, отталкивая от себя какое-то скользкое морское животное. — Если вы самостоятельно пришли к такому заключению, то наверняка сможете по достоинству оценить мою систему, мое решение рабочего вопроса, конструкцию типа Operarius utilis ripratoni.

Господа, термин «фабрикация» происходит от слова «febris», что означает «лихорадочная деятельность». Да, господа, крупная промышленность — это вам не какой-нибудь мелкий промысел, крупная промышленность — это лихорадка, порождаемая энтузиазмом, взлетом фантазии и честнейшими устремлениями. Уважаемые слушатели! Обработать пятьдесят тысяч мешков хлопка — дело нешуточное, а для того чтобы представить миллион таких мешков, нужна прямо-таки необузданная фантазия художника-энтузиаста. И этот миллион надо обработать! Надо обработать весь мир! Ибо мир — это сырье, не больше. Цель индустрии — обработать мир, господа! Небо, земля, человечество, время, пространство, бесконечность — это всего-навсего сырье для промышленности. Превратить мир в товары!

И мы беремся совершить это. Чтобы справиться с такой грандиозной задачей, необходимо ускорить все процессы. Но дело тормозит проблема рабочей силы, рабочий вопрос. Поэтому мы объявляем войну социализму, туберкулезу, снижению рождаемости, воскресным школам, восьмичасовому рабочему дню и алкоголизму! Ничто не смеет мешать нашему движению вперед! Рабочий должен стать машиной, от него требуется только движение, ничего больше! Любая идея — грубейшее нарушение рабочей дисциплины! Господа! Система Тейлора — это систематизированное заблуждение, ибо эта теория прошла мимо вопроса о душе. Душа рабочего — это вам не механизм; ее необходимо устранить. И это удается в моей системе! Моя система предлагает кардинальное решение всех социальных проблем!