Преступления могло не быть! - Шракбек Кабылбаев

Колина мать, угасавшая несколько лет, умерла глубокой ночью. Отца дома не было — должен был возвратиться утром. Он пришел, посмотрел на стоящих заплаканных и бледных детей, на завешенные зеркала, горько и страшно зарыдал. Он был сильно пьян, когда хоронили мать, с трудом разжал пальцы, чтобы бросить на гроб приготовленную горсть земли.

Горечь не проходила. Теперь, возвращаясь домой с дежурства, отец вместе с инструментами и фонарем путевого обходчика неизменно приносил в кармане бутылку водки. Он пил все больше и больше. Сестры торопливо, словно выбежав из дому, вышли замуж. На свадьбах Коля, как близкий родственник, сидел на почетном месте, но относились к нему невнимательно, почти грубо — из-за отца. И сестры стыдились отца, поспешно шепча Коле: «Отведи папку домой!»

После смерти матери Коле пришлось еще раз сильно плакать. Это было на станции, когда он провожал старшего брата в армию. Они не были близки: брат его не обижал, но и не ласкал никогда. Однако когда брат спокойно и быстро, не оглядываясь, вошел в вагон, когда знакомый машинист неторопливо тронул состав, Коля почувствовал, что остался в совершенном ужасном одиночестве. Он забежал за угол багажного склада, спрятался среди полуразбитых ящиков и заплакал…

Дома стало совсем плохо. Небритый и пьяный отец часами лежал на смятой грязной постели. Увидев Колю, он ругался, вымещая на нем боль и свою слабость. Уже осела по углам серая пыльная паутина, уже наспех плохо смоченной тряпкой протирался пол, клеенка была в пятнах от чайных стаканов, на кухне громоздилась немытая посуда, и есть стали наспех: отец готовить не мог. Давал скупо деньги, и Коля ел в пристанционном буфете холодные пирожки, запивая их лимонадом.

Когда отец женился второй раз, дом вновь стал чистым, накрахмаленные белые занавески украсили до блеска отмытые окна. Но Коле стало еще неуютнее в этом чистом доме: мачеха его не любила, да и отец им тяготился с каждым днем все заметнее. С мальчиком почти не разговаривали. Несколько лет отец не заглядывал в Колин дневник.

…Ботинки запылились. «Ничего, на станции почищу». Солнце и слепит и печет, но Коля рад всему весеннему. Кюветы заросли густой травой, она яркого зеленого цвета, летают белые бабочки. «Мне казалось тогда, какая надобность в том, чтобы сидеть в школе еще четыре года. Малограмотный отец все-таки мог же зарабатывать деньги, дядя Миша — тот вовсе не имел никакого образования, а денег приносил еще больше. Надо скорее определиться куда-нибудь, профессию какую-нибудь…»

По утрам отец, теперь всегда выбритый (он почти перестал пить) и старательно оберегающий рубашки, чтобы не загрязнить, — жена грубо ругала его за каждую бытовую оплошность, говорил Коле:

— Ты, сынок, не балуй, не надо…

Он хотел сказать, что не надо бы Коле ходить в компанию, где его быстро и жестоко научили курить и пить водку. Но не сказал, протянул, как всегда, немного денег, добавил:

— Ты ведь взрослый парень, Коля…

«Взрослый» парень забросил учебники в сарай подальше, чтобы и самому не найти. На занятия ходить перестал, товарищей по классу избегал, как увидит кого, свернет в другую улицу или спрячется. Ни классный руководитель, ни директор школы и не подумали узнать, что случилось с ним. Конечно, учился он плохо, отвечал редко и с таким трудом, что и учителя старались пореже его спрашивать. Не замечали его, когда он приходил в школу, не заметили, как перестал приходить. Осталась у Коли одна родная семья — на околице, с бутылкой посередине, с пачкой папирос, ходившей по кругу, с засаленными измятыми картами.

Но разговоры шли там деловые.

— Слышь, в Елизаветинке училище есть…

— Ну и что?

— Механизатор широкого профиля ты будешь, вот что. Свои деньги будут, сам заработаешь. Там всех, кого хочешь, берут.

Когда Коля пришел в школу — во вторую смену, чтобы не встретиться ни со своим классом, ни со своими учителями — директор ничего не сказала ему, продолжая что-то писать на бумажке. Коля собрался еще рассказать, зачем нужна ему справка, но директор в это время, вздохнув, нагнулась к железному ящику, стоявшему в углу справа от нее, достала печать со штемпельной подушкой — все было завернуто в тряпку — с ожесточением ударила по бумажке и протянула ему, не поднимая глаз — «окончил шесть классов… при хорошем поведении…» У двери Коля обернулся, но директор по-прежнему не смотрела на него. Отец не столь равнодушно отнесся к самостоятельному решению сына:

— Ни копейки не получишь, не пришлю…

Сын собирал свои скудные пожитки, поджидая, когда свистнет у забора Саша Пушкин, бросивший пятый класс и тоже мечтавший об училище в Елизаветинке. Долго раздражение отца не продержалось. Он устало смолк, молча обнял сына. Свист дружка еще слышался в комнате, когда за Колей хлопнула дверь.

…Степь останавливалась недалеко от окраинных заборов станции. Казенные ботинки немилосердно жгли ноги, но другой обуви в колонии не выдавали. Какая-то женщина в синей с белым кружевным воротником блузке, с празднично распущенными волосами держала в руках букет бульдонежей. Рассыпчатые белые цветки влажно и матово блестели…

Коридоры училища напоминали Колино жилище в сиротские годы. Такая же застарелая грязь, такие же запыленные окна, только здесь было чересчур шумно и безалаберно. Приняли. Даже начальное образование не помешало. Только места в общежитии не дали. Поселили на частной квартире.

На новом месте жили восемь человек: все подростки, несмышленые, глупые и безалаберные. Из-за отсутствия контроля со стороны старших и педагогов они пристрастились к частым вечерним пьянкам и игре в карты, прерывавшейся ссорами. Иногда они вываливались из накрепко прокуренной комнаты на плохо освещенные улицы Елизаветинки, тупо посмеивались над прохожими. Особенно им нравилось пугать женщин, выкрикивая в лицо бесстыдные слова непристойных песен.

Один такой запоздавший прохожий не ускорил шаг, не обругал подвыпивших мальчишек, а, всмотревшись, воскликнул:

— Никак Колька Ерошенко, земляк, братан кореша закадычного моего. Это твой дружок? — спросил он, тыкая рукою в Сашу Пушкина, подвинувшегося за спину Коли. — Давай, давай ко мне, ребята, побродили достаточно. Посидим, покалякаем, есть кого вспомнить, есть о чем потолковать.

Подталкивая ребят вперед, Виктор Бережной — так звали анарского земляка — завел их в магазин, не спуская с них глаз, взял две бутылки водки; выйдя из магазина, сунул каждому: «Несите!»

На квартире Бережного говорили мало, пили много. Бережной весело подмигивал, хлопал друзей по плечу, внезапно отрывисто смеялся. Но настроение было не очень веселым. После полуночи Саша стал толкать Колю в бок.

— Нам домой надо, — наконец проговорил он.

— Да ты что? — удивился Виктор, хмуро глядя на Сашу. — Ты думаешь земляк вас ночью на улицу вытолкнет? Постель и тебе найдется, и Кольке. Оставайтесь!

Саша, не говоря ни слова, встал, вышел. Виктор привстал было, собравшись вслед за вышедшим, но, посмотрев на Колю, опять сел. Сильный хлопок двери расслышал только Бережной. Коля почти дремал, безвольно дал себя отвести на кровать, с трудом расшнуровал ботинки, раздеться не было сил. Утром он так и проснулся одетым. Болела голова. Заметив, что Коля морщится от головной боли, Виктор, сидевший за столом с остатками вчерашнего пира, налил ему водки, одобрительно сказал:

— Пей быстрее. Ты молодец, не слюнтяй. Дружок твой сбежал, наплевать на него, а ты со мной дружи. Я-то тебе больше помогу, чем твой Сашка. Ты со мной человеком станешь.

…Далеко отошел Коля от колонии. Сел на скамейку в тени, рядом с колонкой, вода течет медленной поблескивающей струйкой. Напился, вытирать мокрые ладони и лицо не стал, налил воды на затылок — все прохладнее. «Как же я радовался тогда — после Витьки Бережного…»

День казался Коле светлым и радостным. Он бегом примчался в училище, но все равно к началу занятий опоздал, бродил в коридоре, никому по-прежнему в училище не нужный, предоставленный самому себе, дыша смрадным отвратительным водочным перегаром. Но ему уже не было дела до училища, до равнодушия. Он познакомился с замечательным парнем! Коля мечтательно улыбался до обеда.

В столовой его окликнул вчерашний хлебосол. Он стоял с красивой девушкой.

— Знакомься, Коля.

Коля, пряча руки за спину, смущенно отступил, потом руки опустились. Бережной, усмехаясь, схватил его за руку, продолжая держать, добавил:

— Это — Ванда. Моя очень хорошая знакомая. Теперь и твоя тоже.

Ванда тотчас же вложила свою легкую и нежную кисть в растерянную ладонь Коли, убирать руку не спешила, наоборот, все ласковее сжимала. Так вдвоем они и держали Колину руку — Бережной и Ванда. Потом Ванда, насмешливо посмотрев в глаза Коле, отошла. Бережной наклонился и шепотом сказал: