Гипнотизер - Андреас Требаль

— Она — пример для нас всех! В конце концов не где-нибудь, а именно здесь и началась ее карьера. Мадам очень любит рассказывать, как она с одной из своих подружек — кстати сказать, подружка эта уже довольно давно загремела в Сальпетрие — как-то зашли сюда узнать, нельзя ли им подработать у мадам. Мадам согласилась, и пару дней спустя пришла Ла Бель Фонтанон, только одна, уже без подружки. Мадам взяла ее. И вот прибыл первый клиент. Это был профессор языковедения, так он сразу же втюрился в нее, стоило той предстать перед ним во всей красе — в беленьких чулочках и с серьезным личиком. Она приняла у него трость и цилиндр, потом, вздохнув, прощебетала: «Если бы я не была уверена в том, что ни Цицерон, ни Сенека не стали бы меня осуждать, я, наверное, свела бы счеты с жизнью». Профессор так и ошалел от такой фразочки. Ла Бель Фонтанон занялась им, и уже десять минут спустя в хорошем настроении вернулась. «А нет там у вас еще профессоров?» — осведомилась Ла Бель, но мадам, пожав плечами, ответила, что, мол, профессоров-то нет, зато есть и другие клиенты… «Другие?» — переспросила Ла Бель. «Да-да, другие, в том числе и такие, что ведут себя похуже», — призналась мадам. И Ла Бель стала размышлять вслух, мол, дома супруг сначала желает поиметь ее спереди, потом уже, глядишь, стучится в черный ход. В первом заходе он рвет на ней волосы, и от него вечно несет чесночищем, после второго она вся в синяках, а после третьего лучше не наедаться, потому что в туалет будет больно ходить. Поразмышляв о жизни, Ла Бель Фонтанон решила снять у мадам комнату и раздумала возвращаться к своему благоверному. Работала она семь дней в неделю. А однажды разоделась в пух и прах и отправилась в театр. И там подцепила крупную рыбку — стареющего вдовца-банкира. А два месяца спустя свела его в могилу. Впрочем, это говорит только в ее пользу…

Пока мадемуазель Иви излагала историю Ла Бель Фонтанон, я возлежал на диванчике отдельного кабинета, потягивая шампанское прямо из бутылки. Рядом с Иви устроились еще четверо жриц любви. Визави в просторном кресле восседала мадам, наблюдая за нашими игрищами.

Диван был необъятный и высокий, как итальянская кровать. Одно зеркало надо мной, другое рядом. Вызывающее великолепие, триумф безвкусицы — пурпурно-золотые кисти, шелковистая белая ткань. Необозримая площадка для игр была снабжена и подушками в восточном стиле, а освещалась она аж шестью позолоченными бра на две свечи каждое.

Одна из девушек была очень внушаемой, другая — умеренно внушаемой, а вот мадемуазель Иви оказалась неприступной. Две другие меня не интересовали. Но обслужить пятерых девушек… что и говорить, сама мысль об. этом пьянила. В конце концов у меня закружилась голова — вокруг бедра, ноги, груди. В чем я был абсолютно уверен — в эти часы девушки испытали величайшее наслаждение за весь период пребывания в «Гран эмперёр». Когда я стал гипнотизировать Клер, самую внушаемую из них, хихиканье перешло в оглушительный хохот. Во время акта я внушил ей насвистывать «Марсельезу». Потом заставил Клер громко храпеть, пока Иви удовлетворяла ее искусственным мужским органом. После этого заставил ее поверить, что между ног у нее — ножницы для разделки омара, которые угрожающе щелкают. В ужасе девушка бросилась к зеркалу и, растопырив ноги, принялась изучать свое сокровище. Потом разразилась бранью в адрес клиентов, этих проклятых оригиналов, но Иви все же удалось успокоить ее, доказав, что никаких ножниц нет, а есть лишь старый добрый «самотык».

В паузах между забавами я потчевал их печальными историями, например, о том, как некая старая графиня с грустью созерцает принадлежащий ее сыну фаянс и пишет письмо, а сынка ее, успевшего к этому времени стать горьким пьяницей, прислуга не допускает в графский замок.

— Только представьте себе, — проникновенно нашептывал я, — вот у себя в покоях сидит графиня и строчит, и строчит письма. Это же бред — она пишет письма своему сыну Пьеру, не удосужившись впустить его в дом! Пьер швыряет в окно камешки, а она никак на это не реагирует, он причитает под окном, зовет ее, его лоснящееся, потное лицо перекошено, водянистые глазки остекленели, а ей хоть бы хны! Его полные отчаяния письма она швыряет в камин, отрицая тем самым факт его существования, однако продолжает строчить письма. С улыбкой она рисует в воображении картины, как Пьер станет отрицать все ее укоры, какие слова изберет. Безраздельно отдавшись безумной страсти, не в силах остановиться, старая дура исписывает тонны бумаги, страницу за страницей, отсылая все эти послания на адреса, которых ист в природе.

— Все оттого, что старой сучке удобнее жить прошлым, — фыркнула мадемуазель Иви, украдкой поднося платочек к глазам. — Такое нам знакомо. И наши родители пс поспевают за временем. Им все кажется, что нам по десять лет. Что мы — невинные девчоночки в беленьких платьицах с аккуратно заплетенными косичками. Мы пишем им письма, на которые они предпочитают не отвечать. Посылаем деньги, а они возвращаются невостребованными, мы можем сколько угодно орать, что, мол, завтра умрем, а им все кажется, что мы умерли еще десятилетними.

Даже мадам испустила тяжкий вздох. Все девушки, кроме Клер, расплакались, однако стоило мне предложить им представить себе, что им отшибло память, как они вмиг успокоились.

— Нет-нет, Клер, нет ни будущего, ни прошлого, есть лишь настоящее. Стоит тебе только совершить поступок, как ты тут же забываешь о нем. Тебе следует завести специальную книгу, куда ты будешь записывать все, что делала, тебе придется каждый раз наводить справки о том, где ты живешь, куда ходить за покупками, кто твои друзья, чем ты занимаешься, где работаешь. Есть только настоящий момент, все остальное — не суть важно, тебе больше нечего и некого бояться, ни забот, ни треволнений. Вот сегодня, например, тебе пс устоять перед соблазнами, так что, если не желаешь, чтобы они тебя сгубили, уступи им. Слушай только себя. И у тебя есть возможность удовлетворить страсть, а именно — сейчас.

Клер всхлипнула.

— Да это просто обман и ничего больше, — прошептала она и, закрыв лицо руками, хлопнулась навзничь. — Все только и стараются тебя использовать, объегорить, все так мерзко, одна злоба кругом.

Самое поразительное, что вначале она искренне поверила мне, но тут будто ниоткуда в ней вдруг появилась уверенность, что все и на самом деле обман да ложь.

— Как в кошмарном сне: падаешь и падаешь куда-то вниз, а в конце концов пробуждаешься в своей постели. Та же постель, те же диваны, те же члены, словом, то же заведение. И та же мадам, которой никогда не заменить тебе мать, а что до подружек, то чаще всего выходит так, что ты их скорее по передкам распознаешь, чем по лицам.

Клер, впав в ярость, принялась колотить меня кулаками. Мадам, поднявшись с кресла, сочувственно покачала головой. Сначала она поцеловала Клер, отерла ей слезы, а потом залепила пощечину. Клер бросилась вон из кабинетика, вслед за ней и остальные девчонки. Мадам, пожав плечами, подвинула мне на диван серебряный поднос.

— Вы хоть по крайней мере проявите великодушие.

И оставила меня одного.

Я чувствовал дурман в голове. И тут же наружу выбралась моя нечистая совесть. Пошатываясь, я встал и начал одеваться. «Если на свете и вправду нет ничего, кроме настоящего, и тебе приходится записывать свои поступки, — размышлял я, — каково же придется убийце, когда он прочтет, что отправил кого-нибудь на тот свет?»

Вскрикнет от ужаса и тут же позабудет об этом.

Мне бы полагалось знать, что после этого эпизода у меня будет на душе куда мерзопакостнее, чем раньше. Не буду спорить, я был в поисках ощущений, мне хотелось расслабиться, и я расслабился. Но разве к этому я стремился на самом деле? Этого искал?

Ответ был столь же незамысловат, как и болезнен, — я искал любви!

Мне хотелось обрести тихую гавань, небесную лечебницу, где затянулись бы мои сердечные раны, неземную музыку, что отгоняет нечистые помыслы.

Любовь.

Вместо нее я за деньги приобрел набор вполне предсказуемых утех, выразившихся в наслаждении, достигаемом при помощи взаимодействия тактильных, акустических и визуальных ощущений. Кратковременный восторг, оргазм, но не более того. И ощущение раздвоенности потом. А пропасть между душевным и телесным по-прежнему ничем не заполнена. Нет, нет, заполнена — ядовитыми миазмами, в которых, будто свиньи в теплом навозе, приютились демоны недобрых воспоминаний.

Чем же могло обернуться сие ощущение лично для меня?

Тем, что мне предстояло исцелить себя самому, прежде чем браться за исцеление других, — нехитрая эта античная премудрость пришла мне в голову, когда я провалился в уже знакомое трюмо и блуждал по коридорам, где витали темные силы. На сей раз я продемонстрировал мужество и передвигался чуть быстрее, однако ужас от созерцания хаоса обрубков тел у той самой псевдогалереи Пале-Рояль меньше не становился. Но, как и в первый раз, мне удалось пройти через кошмар целым и невредимым. Я прекрасно понимал, что нагромождение обрубков — не что иное, как манифестация хаоса моей души: мои ощущения, воспоминания, страхи, мысли, — словом, все, что составляет человека, как единое целое, представало передо мной в виде хаотического нагромождения.