Голубые рельсы - Евгений Марысаев

— Что случилось? — спросил пилот. — Где вертолет, наши ребята?

— Не нашли, значит. Ясно… — сипло, простуженно ответил Каштан. — В куртке, в нагрудном кармане, карта местности лежит.

Бойцы на носилках отнесли Каштана в вертолет. Через двадцать минут — всего через двадцать минут! — вертолет приземлился на месте катастрофы «МИ-4». Все как четыре дня назад: покореженная машина, похожая на гигантского рака, самодельная брезентовая палатка.

Бортмеханик и штурман, оборванные, исхудавшие, ковыляли к приземлившемуся вертолету. Из палатки выглядывал Седой, придерживая рукою полог. «Живы! Слава богу…» — облегченно вздохнул Каштан. Он глядел в иллюминатор, вылезти из машины не хватало сил.

Парни из экипажа осторожно занесли Седого в багажное отделение, положили его на скомканный брезент рядом с Каштаном. От напряжения, боли, лоб Седого покрылся испариной. Он посмотрел на Каштана и молча стиснул его руку.

…В больнице районного города Каштан пролежал всего несколько дней. Молодой, крепкий организм быстро справился со свирепой простудой, рана на ноге зажила. Он попросил лечащего врача выписать его. Врач и слышать об этом не хотела. Как он понял, его собирались продержать здесь не меньше месяца.

На пятый день бригадира навестил Дмитрий Янаков. Он принес Каштану две сумки фруктов, компот, соки. В больницу Каштана в спешке отправили в рваном на коленках тренировочном костюме и кедах. Дмитрий догадался захватить из вагончика его костюм, сорочку, обувь.

Каштан неслыханно обрадовался приходу товарища, гостинцам, особенно своей одежде и ботинкам. Он попросил Дмитрия подождать его в больничном дворе. Затем роздал соседям по палате фрукты, компот, соки, сочинил благодарственное письмо лечащему врачу, потом, озираясь в коридоре, вошел со «шмотками» в туалет. И совершил побег через окно.

К вечеру Каштан и Дмитрий были в своем городе — Дивном.

X

Сегодня в новом просторном клубе давали концерт участники художественной самодеятельности стройки. После знаменитых вокально-инструментальных ансамблей, известных артистов эстрады, театра, кино, приезжавших с концертами в Дивный, такое выступление было рискованным. Но, вопреки опасениям участников самодеятельности, народ пришел. Клуб едва вместил всех желающих: строителям любопытно было посмотреть на собственных артистов.

Затеяла все это Люба Грановская. Пришла в комитет комсомола, отругала Каштана за то, что он до сих пор не нашел профессионала, руководителя художественной самодеятельности, и взяла на себя обязанность подготовить концерт. Каштан согласился: да, это его упущение — за работой, студенческими делами вообще забыл и о руководителе-профессионале, и о предстоящем концерте. Вспомнил, когда увидел объявление на стене клуба. На концерт он пошел с Эрнестом.

Дагестанцы, все маленькие, стройные, с узкими усиками и горящими глазами, блестя превосходными зубами, танцевали темпераментную лезгинку. Украинцы показали гопака и спели нежную, тягучую «Червону руту». Без аккомпанемента, на бис, исполнил свою народную песню мужской хор грузин — слухом они обладали идеальным.

Не обошлось без казусов. Чтец, мехколонновский бульдозерист, из «старичков», вдруг забыл текст, почесал затылок, пожаловался в зал: «В этом месте, ребята, всю дорогу буксует!», но под общий хохот все-таки закончил чтение. Молоденький помощник машиниста, певец, дал петуха и, сконфуженный, убежал за кулисы. Трио доморощенных гитаристов фальшивило ужасно. Но ребята старались, и все им дружно аплодировали. Певцу на стареньком клубном пианино аккомпанировал Дмитрий Янаков.

— Выступает Любовь Грановская из Всесоюзного отряда! — объявил очередной номер конферансье, светловолосый эстонец Ян.

Каштан удивленно посмотрел на Эрнеста. Эрнест ответил товарищу таким же взглядом. Люба, деятельный комиссар отряда, крутого, не девичьего нрава которой побаивались даже парни, — и вдруг…

Каштан не узнал ее в первое мгновение. На ней был не строгий костюм, в котором она обычно ходила на работу, а длинное, блестящее, как у настоящих актрис, платье, модная прическа, взрослившая ее, глаза отчего-то не серые, а необычные, синие с поволокой. Или они подведены, или просто показались такими Каштану…

Она хорошо читала Маяковского, резко жестикулируя, огрубляя голос.

— Так и знал, что она Маяковского будет читать, — сказал Эрнест Каштану. — Ей это подходит. В ее характере.

Каштан почему-то тоже думал так.

Закончив чтение, Люба помолчала, опустив голову. Потом объявила:

— Сергей Есенин. «Письмо к матери».

— Рискованно, — прошептал Эрнест.

Теперь она была совершенно другая — тоскливомечтательная и нежная.

— Справилась. Молодец! — облегченно сказал Каштан, когда прозвучала последняя фраза.

— Хорошо, — согласился Эрнест. — Но Есенина от нее я не ожидал…

Расходились поздно. Эрнест что-то спросил, но Каштан почему-то не ответил и шел будто немножко пьяный. Из этого состояния Каштана вывел голос Дмитрия:

— Ваня, Эрнест, подождите!

Каштан оглянулся и хотел убежать: Дмитрий шел с Любой. Но бежать было некуда — они находились в центре ярко освещенного Звездного проспекта, и Каштан испытывал уже не смущение, а страх.

Они подошли, поздоровались. Люба была раскрасневшаяся, счастливая от успеха, с неостывшими, немного шальными глазами. Каштан отвел от нее взгляд. «Сердце-то, сердце, ровно хвост овечий, того и гляди выскочит… Сейчас бы ковшик студеной водицы испить. Да мужик я или баба, в конце концов?!»

Задав себе такой вопрос, Каштан посуровел лицом и глянул на Любу, как на заклятого врага.

— Парни, только откровенно: как я бренчал? Не совсем осрамился? — спросил Дмитрий.

— На тройку, если с большой натяжкой, — улыбнулся Эрнест.

— Люба аккомпаниатора певцу не нашла, а я ведь дилетант. Так, бренчал кое-как с детства — пианино дома стояло. Спорить с Любой, сами понимаете, бесполезно. Как с моим армейским старшиной, который однажды приказал мне подменить заболевшего пианиста в солдатском оркестре. «Не могу, товарищ старшина». — «В армии нет слова „не могу“, сержант Янаков! Зарубите это себе на носу!»

Дмитрий иногда подчеркивал немягкий Любин характер. Обычно она воспринимала это как похвалу. Сейчас же Каштан перехватил ее обиженный взгляд.

«Что ж ты, черт, мелешь-то! — с досадой подумал и даже поморщился, как от боли, Каштан. — Ведь девушка перед тобой!»

Вышли на проспект Павла Корчагина. Каштан придержал шаг возле вагончика, в котором жила Люба. Но Люба прошла мимо. Она сказала, что ей надо вернуть взятое «напрокат» у знакомой платье, в котором выступала, и переодеться. Любина знакомая жила в старом Дивном. Миновали перелесок и вышли в старый Дивный, слабо освещенный единственным вокзальным фонарем. Поравнялись с персональным вагончиком Дмитрия — полуразвалившейся лачугой. Парторг пожелал всем спокойной ночи и исчез.

Когда показались вагончики путеукладчиков, случилось самое ужасное для Каштана. Эрнест вежливо распрощался с Любой, сказал бригадиру:

— Вань, ты проводишь Любу, ладно? — и хлопнул дверью прежде, чем бригадир успел вымолвить слово.

— Вы уж проводите меня, Ваня, — без тени жеманства попросила Люба. — Какая темнота! Неужели трудно лишний фонарь повесить? То ли дело на наших проспектах!

— Чего уж, доведу, — вроде бы недовольно буркнул Каштан.

За собственное косноязычие, недовольный тон он тут же изругал себя последними словами: «Деревенщина неотесанная! Тебе бы лаптем щи хлебать, а не такую царевну провожать!.. Помалкивай хоть, авось за умного сойдешь».

Люба остановилась, глядя куда-то в звездно-черную темноту. В синем лунном свете глаза ее были очень темными.

— Кажется, зарница, Ваня? Вперед смотрите. Точно, зарница.

На западе вспыхивали и гасли желтоватые сполохи. Они выхватывали из темноты матово-голубые рельсы Транссибирской магистрали, сопки с частоколом лиственниц, скалу с одичалым деревцем на зубчатой вершине. Сполохи разрастались с каждым мгновением.

Послышался нарастающий гул — то мчался скорый, распарывая ночь светом мощного прожектора. Вскоре он гигантской огненной змеей прогрохотал мимо Дивного. Поезд промчался и растаял в лунно-звездном блеске, но еще долго зарницами вспыхивало от прожектора небо.

— «Россия» пролетела, — сказал Каштан.

— Скорость прямо-таки космическая… Мне сюда. Подождете?

— Ладно, подожду.

Придерживая руками длинное платье, она поднялась на самодельное крыльцо и исчезла в вагончике. Он вспомнил, что геодезист Алла с Березовой — Сыти считала его интересным собеседником, с хорошим юмором, и горько усмехнулся. Потом он решил скрыться и больше не показываться Любе на глаза — посчитал, что осрамился. Затем вспомнил, что обещал проводить ее. Тяжко сейчас было бригадиру…