Воздыхание окованных. Русская сага - Екатерина Домбровская-Кожухова

Тем не менее Катя была счастлива тогда: хлеб обмолочен и не пришлось кланяться «занятых своим делом» ореховцам, как она, тонко выражаясь, говорила о них. И действительно: молотилка, конфискованная у Жуковских, ведь требовала нескольких человек для обслуживания своей работы…

Осенью, пока совсем не размокли глинистые владимирские проселки, в октябре 1917 года, отправилась Катя в Москву с двумя огромными кошелями наперевес. Главный продукт составляло накопленное за лето топленое масло, мед и гречка. Как радовался Николай Егорович деревенскому гостинцу из родного Орехова, скрывая ото всех в глубинах сердца острую боль о разрушающейся жизни, о том, что дожила Россия до таких страшных дней, о Кате, которая надрывается одна…

Только это и розовые щеки двух малышей искупали для Кати все ее непосильные труды, лишения, огорчения и даже тяжкий крест одиночества.

В Москве бушевало восстание. На Пресне шел бой. Николай Егорович выходил на Мясницкую вместе с Катей — усидеть дома было невозможно… Прибегала дальняя родственница у которой сыновья-кадеты были в расстреливаемом Кремле. Она металась по Москве, разыскивая хоть тела их, и уже совсем ничего не страшилась, только бы найти сыновей. Вдоль улиц текли красные ручьи. Валялись убитые лошади. Некоторые дома были совершенно разбиты…

* * *

Но подошла и поздняя осень. Холодные ветры, лужи и голые поля, унылое мычание коров, ставших на «дворы»… Не слишком-то приветливое время. И даже на Катю с ее невероятной волей и энергией стала находить меланхолия, которая отразилась в ее стишке, тогда же сочиненном, что для нее было делом невиданным:

Лишь старые елки за прудомТебе рассказать бы моглиМои невеселые думыВ такие осенние, хмурые дни.Смеется мой мальчик, хохочетКудрявая дочка весны.Меня же всегда одиночество гложетВ такие осенние хмурые дни…

Много можно рассказать о ней, удивительной и загадочной русской женщине. Что это за силища в ней была? Какой мужчина был бы ей подстать, — я и не знаю. Но только вот разве подстать подбирает пары Господь? Не кресты ли?

Наваливалось одиночество, тоска, и Катя шла учить деревенских ребят. А следом за тем ставила в деревне спектакли, собрав всю наличную по избам молодежь. В доме Жуковских строили помост, сцену, на занавес определяли занавески с окон, освещали сцену керосиновыми лампами. Стульев было излиха: рассеянный Николай Егорович каждый год закупал по дюжине и слал их в Орехово.

А в соседней комнате устраивали для всех чай. Кулисами служили свешивающиеся на планках обои или живые елки. А костюмы… Катя все сундуки перерыла дома и в деревне, выуживая старинные кофты с басками, широченные юбки, повойники, старинные русские рубахи, поддевки… А за актерами дело не стало: все просились «играть на киатре».

Сколько задушевного и красивого сделала она в те годы в деревне… Сколько отрады людям подарила… Долго все помнили, как ставили песню: «С ярмарки ехал ухарь купец»… Купца изображал замечательный парень, гармонист и красавец Федя Перфильев. А вокруг на сцене были ларьки с прислоненными граблями и серпами. Были разложены желтые тыквы, красные грозди рябины, зеленые плети с огурцами — красотища! В ларьках сидели певцы деревенские. Сначала Федя играл за сценой, пел весь текст песни. А потом и появлялся красавец купец и обманутая им девушка — Настя Данилова ее изображала. Голос у Насти был бесподобный! Катя потом Настю в Москву возила, показывала профессионалам. Ее брали учить с охотой. Да Настя наотрез отказалась уезжать из деревни.

А когда не было репетиций, вся молодежь собиралась на огонек к Жуковским. Катя читала вечерами Гоголя, Пушкина, басни. А помогала ей Вера Егоровна…

Так шли годы. В 1919 скончался отец. Его привезли в Орехово, вся деревня провожала и искренно плакала. Каждый месяц в два свободных дня он проходил в любую погоду 17 километров в Орехово пешком. Весна была очень холодная и сырая, он простудился и заболел. Похоронили Александра Александровича на семейном погосте на холме Круче.

На следующий год — заболела скоротечной чахоткой тишайшая и кроткая Леночка. Николай Егорович тоже болел — был в санатории: слишком поздно им дали паек — Леночка быстро сгорела. Она отошла ко Господу весной 1920 года. Николай Егорович угасал в тяжелейших душевных страданиях за нее. На Бога он не роптал, но сердце его изболелось. Скончался он весной 1921года. Его провожала вся Москва — весь путь до Донского монастыря служились панихиды…

В 1923 тяжело занедужила болезнью с редким названием «пляска святого Витта» маленькая Мая, — сказались на ее детской нервной системе вооруженные обыски, которые несмотря ни на что проводились в доме Жуковских чаще даже, чем раз в месяц, — раз 18 в год. Разумеется, в семье царило в такие дни страшное напряжение, а дети это очень остро чувствуют… Повезла ее Катя по рекомендации врачей в Крым, в Судак. Немного подлечили.

В 1924 году скоропостижно скончался сын Николая Егоровича двадцатичетырехлетний Сережа.

К этому времени Кириллу уже исполнилось одиннадцать лет. Учиться дома ему дальше уже было никак невозможно — решили переезжать в Москву, оставив Орехово на Верочку. Кате предстояло искать какую-то работу, чтобы кормить семью в городе. И вновь искать себя и свой путь…

* * *

Осенью 1917-го года Иван Домбровский после неудавшегося выступления полка в защиту Государя вернулся в Москву. И хотя он переоделся в штатское, все равно сразу угодил в застенки только что созданной ВЧК, а затем, чудом (как рассказывали бабушка и дядя, — хлопотать-то хлопотали, но исход дела решили те самые золотые запонки с огромными сапфирами, одна из которых тонула в Нижегородских сугробах) оттуда выбравшись, избегнув верного расстрела, он должен был покинуть Россию как польский репатриант (таково было официальное условие его освобождения).

Дед попросил у бабушки развода, во-первых, потому, что она заранее предупредила Яна, что Россию не покинет, а, во-вторых, чтобы он мог в таком случае взять с собой заграницу в качестве жены богатую наследницу купца-миллионера Веру Соколову (им — то и принадлежал дом в Мыльниковом переулке, который много лет снимал Николай Егорович Жуковский).

«Прости, Жука, — сказал он бабушке, — что еду не один, — но ведь у нее есть «камушки». А куда без них заграницей?».

Бабушка не только дала развод, но на все это, как говорится, закрыла глаза. Никогда, ни в одном письме, ни в одном разговоре Катя не бросила в адрес мужа укорного слова. Кажется, даже в сердце ее оно не звучало, хотя в какое время и с какими заботами и на какую участь оставалась она в России с двумя маленькими детьми, стариками и без профессии, которая могла бы ей обеспечить кусок хлеба. Она приняла это определение своей судьбы со с м и р е н и е м.