Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Как на деревню попал? – спросил Дмитрий Дмитриевич с видимым усилием мысли, оцененным Елизаветой Михайловной.
– Это уж барину благодаря, – понизил голос Терентий. – Барин у нас тогда, как здесь поселились, многих из дворни разогнали кого куда: «Мне, – говорят, – не надо!» Ну и меня в том числе тоже. А потом я, конечно, женился, детишки пошли…
– Много? – спросила Елизавета Михайловна.
– Детишек-то? Четверо уж имею, пятый в ожидании.
И, как бы устыдясь такой своей плодовитости перед бездетными господами, добавил, обращаясь к Дмитрию Дмитриевичу:
– Ох, и вспоминают же часто у нас, кто постарше годами, папашу вашего! Вот, говорят, барин был, не нынешнему чета! Потому что этот, он, хотя бы сказать, приходится вам и дядя родной, ну, все-таки змей!.. Извиняйте, если я не так сказал…
Терентий замолчал вдруг сконфуженно, но Хлапонин одобрительно кивнул, и он продолжал вполголоса:
– Та-ак мужиков всех скрутил, что дальше уж некуда! А чуть кто что скажет, не вытерпит, он того в разор разорит, и пожалиться некому: полиция вся его! Так что теперь мужики наши в один голос между собой решают к вам проситься, когда у вас дележка имения выйдет.
Хлапонин посмотрел на жену непонимающими глазами.
– Какая дележка имения? – удивилась Елизавета Михайловна.
– Полюбовная, должно, мы так промеж собой думаем: судом разве можно с него что взыскать?
– Так что на деревне думают, что мы за этим сюда и приехали?
– Известно, барыня! – даже чуть улыбнулся Терентий, как бы добавляя этим: «Ведь не такие уж простаки наши деревенские!»
– Ты слышишь, Митя? Будто бы мы приехали затем, чтобы твою долю имения вернуть!
Хлапонин понял наконец. Он высоко поднял брови и посмотрел удивленно на Терентия, на жену и вновь на Терентия.
– Откуда? А? Откуда это они?
– Нет-нет, скажи им всем, пожалуйста, что мы ничего такого не думаем делать судом и уж давно забыли о своей доле тут, а Василий Матвеевич ведь не такой, чтобы об этом вспомнить! – поспешно сказала Елизавета Михайловна.
– Это уж известно, что не такой, – пробормотал Терентий, однако смотрел недоверчиво.
Когда он ушел, Елизавета Михайловна даже и Арсентия спрашивала, как мог пойти по деревне слух о том, будто они приехали в Хлапонинку устраивать какую-то полюбовную сделку насчет имения. Арсентий отвечал по-солдатски непроницаемо: «Не могу знать». Однако отводил при этом глаза в сторону, точно давая этим понять, что игра ведется тонкая, но и он не настолько уж лыком шит, чтобы ее испортить.
III
Хлапонины думали, что деревенские слухи после этого сами собой улягутся так же вдали от них, как вдали и возникли, но они плохо знали деревню, которая только и жила слухами о лучшем будущем.
Деревня не читала газет, но всякий странник, заходивший в нее издалека, был для нее живой газетой. И странники, среди которых бывали многие, прежде тесно связанные с землей, знали это нутром, и на таинственно задаваемые вопросы: «Как насчет воли, а?.. Есть слушок?» – отвечали с готовностью: «Как не быть, родимые! Есть…»
Дальше они могли уж плести какое угодно кружево из действительно ходивших по деревням слухов и из своих собственных досужих домыслов и измышлений: раз только они клонили к скорому объявлению воли, их слушали жадно. Гробовая тишина деревни казалась такою только снаружи.
Приезд в усадьбу помещика Хлапонина его племянника-офицера, о котором всем известно было, что он до нитки обобран дядей-опекуном, не могло не возбудить толков, и Терентий Чернобровкин явился к приезжим как бы ходоком от целой деревни.
Вернувшись домой, он старался подробно и в точности передать все, о чем говорили, но сам он не то чтобы не хотел – просто не мог поверить ни своему бывшему «дружку», ни его жене, будто приезд их в Хлапонинку не имел никаких других, более вещественных целей, кроме поправки здоровья.
Когда ему говорили соседи: «Поэтому выходит так: помирились они промежду собой, дядечка с племянником…» – Терентий возражал ожесточенно: «Ты чтоб меня ограбил вчистую, а я с тобой чтоб мириться стал? Обдумай умом, что языком звонишь! Да я тебе голову сначала от шеи оторвать должен, а потом уж с тобою мириться, когда ты без головы валяться будешь!»
И – человек большой силы – он сцеплял свои толстые пальцы так, как будто кому-то отрывал невидимо голову и потом, скрипя зубами, швырял ее наземь.
Как бывший дворовый, он считал себя понимающим господ лучше, чем все его однодеревенцы. Он не успокоился, тем более что беспокойное для всех наступило время: война. Он снова через день пришел в усадьбу уже не один, а с женой и старшим сынишкой лет семи. Он видел «дружка» своего семейным и считал, что нужно показать и ему хоть часть своего семейства.
– А трое молодших в хате с бабкой остались, – говорил он конфузливо.
Голубоглазому мальчику Фанаске насыпала в карманы Елизавета Михайловна конфет и орехов, его матери Лукерье подарила свой шелковый платок, но сам Терентий и в этот раз не мог добиться, зачем, по-настоящему, приехал сюда Дмитрий Дмитриевич.
Он, правда, улучил момент, чтобы спросить шепотком, не хочет ли начальство, по случаю войны с французом, объявить волю крестьянам, чтобы лучше защищали веру-царя-отечество; тогда для него было бы понятно, что добиваться возврата своей части имения будет, пожалуй, и действительно ни к чему, незачем…
Эта мысль засела в нем гвоздем, и он, когда высказал ее, хотя и с оглядкой на двери и шепотком, впился в обоих Хлапониных неотрывными глазами. Но оба они – сначала она, потом, когда понял, он, – так простосердечно удивились, откуда мог взяться подобный вопрос, что Терентий померк и пробормотал, опавши:
– Ну, тогда извиняйте, если что не так…
И от дома в деревню шел – они это видели из окна, – как будто сделался вдруг ниже ростом и слабее ногами.
Василий Матвеевич приехал, как и говорил, пробыв в Курске всего около недели.
Может быть, дело его в суде шло не так гладко, как он бы того хотел, или пришлось не по его расчету много заплатить чиновникам, только он, приехав, не то чтобы устал с дороги, а был явно не в духе. Елизавета Михайловна слышала, как он кричал на бурмистра, на конторщика, на Степаниду. Что-то не так нашел с приезда и в своем пиявочнике и грозился выдрать Тимофея с килой.
С Елизаветой Михайловной и своим племянником старался быть по-прежнему очень любезным, но именно старался – это заметно
