Добыча - Дэниел Ергин

Он поручил эту задачу Джеймсу Шлесинджеру, дипломированному экономисту, который первоначально сделал себе имя как специалист по экономике национальной безопасности. Аналитический склад ума и непоколебимое чувство долга сочетались в Шлесинджере с тем, что обычно называли ранее «интеллектуальным усердием и моральным рвением». У него были четкие представления о том, что было правильным, когда речь шла о политике и руководстве, и он не колебался и не вилял, когда их следовало осуществлять. Он сам не был большим любителем легких компромиссов и уж, безусловно, не мог терпеть их у своих оппонентов. Свои мысли он излагал в неторопливой, краткой и выразительной манере, что иногда создавало впечатление, что его слушатели, будь то генералы или даже сенаторы, были студентами-первокурсниками, которым никак не удавалось понять самую очевидную и не требующую доказательств истину.

Ричард Никсон вытащил его из «Рэнд корпорейшн» и поставил во главе Бюджетного бюро, затем назначил председателем Комиссии по атомной энергии, затем — директором Центрального разведывательного управления, а вскоре после этого — министром обороны. Однако по утрам в погожие субботние и воскресныедни Шлесинджера можно было найти за городом, неподалеку от Вашингтона, с биноклем в руках. Он не занимался своей профессиональной деятельностью, выслеживая русских, — он просто отдавался своему хобби, наблюдению за птицами. Его пребывание в должности министра обороны закончилось при Джералде Форде, когда на совещании кабинета министров он, предельно ясно изложив свою точку зрения, выступил против проводимой Киссинджером политики разрядки и американской позиции в период агонии Южного Вьетнама, приведшей к падению Сайгона. После общенационального съезда Демократической партии в 1976 году Картер позвонил Шлесинджеру и пригласил его в свой дом в Плейнсе, в штате Джорджия, чтобы поговорить о политических взглядах и о политике. Шлесинджер был близким другом сенатора Генри Джексона, единственного влиятельного сенатора, когда речь шла об энергетике, и к тому же соперника Картера при выдвижении кандидатуры на пост президента от Демократической партии. После выборов Джексон настойчиво уговаривал Картера взять Шлесинджера в новую администрацию в качестве главного борца за энергетическую программу. Картер и сам этого хотел. Шлесинджер не только произвел на него благоприятное впечатление, но, как сам Шлесинджер позднее отмечал, «в своем роде это было очень удобно, если председатель сенатского комитета по вопросам энергетики является другом вашего министра энергетики».

В первые же недели администрации Картера энергетика стала вопросом номер один. Картер ознакомился с подготовленным в конце 1976 года докладом ЦРУ, прогнозировавшим нехватку нефти, и нашел его чрезвычайно интересным и убедительным, а главное, дававшим ему мотивацию следовать по выбранному пути. Шлесинджер, как и Картер, был убежден, что обеспечение углеводородами будет и в дальнейшем связано с растущими трудностями, а это представляло экономическую и политическую опасность для Соединенных Штатов. Конечно, будучи экономистом, Шлесинджер не верил в абсолютное истощение природных ресурсов, скорее он считал, что неизбежно повысятся цены, обеспечивая таким образом баланс рынка. Оба они разделяли глубокую тревогу относительно сложностей внешней экономической политики в условиях превышения спроса над предложением на нефтяном рынке. Как явствует из мемуаров Картера, многие американцы, в том числе, безусловно, и Джимми Картер, и Джеймс Шлесинджер, «чувствовали себя глубоко оскорбленными, что самой великой страной в мире вертят несколько находящихся в пустыне государств».

В 1972 году, задолго до кризиса, еще находясь на посту председателя Комиссии по атомной энергии, Шлесинджер высказал еретическую по тем временам мысль: Соединенные Штаты, исходя из соображений национальной безопасности, внешней экономической политики и улучшения окружающей среды, должны принять программу энергосбережения. «Мы окажемся в гораздо лучшем положении, если перестанем выпускать автомобили, съедающие каждые десять миль галлон бензина, и строить здания с недостаточной теплоизоляцией, которые одновременно и нагреваются и охлаждаются», — сказал он тогда. Что касалось защитников окружающей среды, то, по его мнению, основой их движения должно быть «опровержение посылки» о «более или менее автоматическом росте энергопотребления». Теперь, в 1977 году он был более, чем когда-либо убежден, что главным фактором в любой политике по энергетике должна быть экономия. К сожалению, для многих других это было не так очевидно, как для него. Новая администрация оставалась верной обещанию принять общегосударственную энергетическую программу в течение первых же девяноста дней. При такой поспешности не хватало времени для создания необходимого консенсуса и рабочих взаимоотношений не только с председателями комитетов в конгрессе, но и с более широкой группой заинтересованных конгрессменов и даже в самой администрации. Разработка новых программ держалась в секрете. Более того, третью часть этих девяноста дней Шлесинджеру пришлось посвятить срочному прохождению закона по природному газу, принятие которого должно было нормализовать положение, сложившееся вследствие его нехватки в 1976–1977 годах, а также законодательным актом об учреждени министерства энергетики. При таком обилии событий Шлесинджер попросил Картера отказаться от срока в девяносто дней. «Я сказал девяносто дней, — твердо ответил Картер. — Я дал обещание и намерен его сдержать».

Все же Картер был не вполне доволен предложенной программой. «Наш главный и самый сложный вопрос состоит в том, как поднять цены на дефицитную энергию с минимальным ущербом для нашей экономической системы и наибольшей справедливостью в распределении финансового бремени, — написал он в записке Шлесинджеру. — Я не удовлетворен вашим подходом. Он чрезвычайно сложен». И далее, чтобы объяснить свое недовольство, Картер жалобно приписал: «Я его не понимаю».

План предполагалось обнародовать в начале апреля в основном послании президента. За неделю до этого, в воскресенье, Шлесинджер в телевизионном интервью, отыскивая метафору, которая бы подчеркнула всю грандиозность энергетической проблемы, привел слова философа и психолога Уильяма Джеймса* — «моральный эквивалент войны». Оказалось, что в то воскресенье среди телезрителей был и Джимми Картер, которому это выражение страшно понравилось, и он включил его в свое выступление. Итак в апреле 1977 года Картер, появившись в свитере на телевизионных экранах для «беседы у камина» с нацией, назвал свою энергетическую программу «моральным эквивалентом войны» — и в дальнейшем ее часто так и стали называть. Хулители же программы предпочли акроним «МЭВ», что произносилось так же, как кошачье «мяу».

Программа Картера включала множество инициатив, направленных на изменение позиций в американской энергетике, введение экономической целесообразности в ценообразовании и сокращение импорта нефти. С точки зрения Шлесинджера, приоритетом номер один был поиск механизма, с помощью которого удалось бы поднять цены на отечественную нефть, которые подлежали контролю, до уровня мировых рыночных цен с тем, чтобы потребители соответствующим образом отреагировали на корректировку ценовых показателей. При существовавшей системе происходило как бы слияние контролируемых цен на отечественную нефть и более высоких цен на импортируемую нефть, образовывая одну конечную цену, которую платили потребители. На практике это означало, что Соединенные Штаты субсидируют импортируемую нефть. Итак, программа Картера предлагала механизм ликвидации контроля над ценами на отечественную нефть путем введения «уравнительного налога на сырую нефть». В этом была и определенная доля иронии: первоначальный контроль над ценами ввело в августе 1971 года республиканской администрации Ричарда Никсона, а теперь демократическая администрация пыталась снять его. Картер и Шлесинджер обратились также к довольно искусному, хотя и очень сложному методу вызволения страны из смирительной рубашки контроля над ценами на природный газ. Администрация делала более сильный упор, чем ее предшественницы на энергосбережение и на использование угля. Она стремилась ввести некоторую конкуренцию в производство энергии и поощрить развитие и использование альтернативных и возобновляемых источников энергии, в том числе и энергии солнца.

[16]

Администрация действовала таким образом, словно в стране был кризис, который должен сплотить нацию. Однако общественное мнение отнюдь не считало, что он существует. И в ходе продвижения своей программы Картер узнал на личном опыте, как в американской системе действуют особые интересы, в том числе либералов, консерваторов, нефтепромышленников, групп потребителей, автомобильных компаний, выступающих и за, и против атомной энергетики, активистов угледобывающей отрасли, компаний коммунального обслуживания и защитников окружающей среды — при всех их противоречащих повестках дня. Для Шлесинджера, однако, вопрос был абсолютно ясен. Перед Соединенными Штатами стояла «серьезная и рассчитанная на достижение конечного результата государственная проблема». Он не считал, что мир вскоре останется без нефти, но полагал, что высокие темпы роста потребления, которые в пятидесятые и шестидесятые годы обеспечивали экономический рост, не удастся далее поддерживать на таком же уровне. «Мы должны были ликвидировать зависимость нашего экономического роста от сырой нефти, — пояснял он позднее. — Мы должны были полностью отказаться от этого». Уверенный в правильности своего анализа, он был не готов к шквалу дебатов и горечи последовавших сражений. Присутствуя на шедших одно за другим слушаниях в конгрессе, он вспоминал совет одного умудренного опытом ветерана в Комиссии по атомной энергии, который он получил будучи ее председателем: «Существуют три вида лжи — обычная ложь, чертовская ложь и ложь в энергетике». Позднее Шлесинджер скажет: «У меня сохранялся менталитет как бы времен Второй мировой войны. Если президент говорил, что какое-либо действие необходимо в государственных интересах, я считал, что он встретит большую поддержку, чем мы получили. Однако в стране что-то изменилось. Будучи министром обороны, я знал, что все, кто не против вас, находятся на вашей стороне. Здесь же, в области энергетики, перед нами были группы и группы — с противоположными интересами. Мы не могли добиться консенсуса. Это было тяжело и тревожно».