Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

Еще за пару недель до снятия Ежова Сталин направил в адрес бюро горкомов, обкомов, крайкомов и ЦК нацкомпартий директиву об учете и проверке в партийных органах ответственных сотрудников НКВД. В соответствии с директивой практически все ответственные работники центрального аппарата и местных органов НКВД подлежали взятию на учет и заведению на них личных дел, которые должны были храниться в партийных органах. Один из центральных пунктов этой директивы гласил: «провести тщательную проверку всех взятых на учет работников НКВД, путем внимательного изучения всех документов о работниках (личные дела, материалы спецпроверки и т. п.) и личного ознакомления с ними, не дожидаясь при этом представления этих работников начальником НКВД на утверждение обкома, крайкома, ЦК нацкомпартий. В результате этой проверки органы НКВД должны быть очищены от всех враждебных людей, обманным путем проникших в органы НКВД, от лиц, не заслуживающих политического доверия»[1022].

Это был не просто формальный шаг в деле восстановления контроля над органами безопасности. По существу, он ставил известный предел всевластию этих органов и подчинял их в известной степени контролю со стороны соответствующих партийных комитетов на местах. В период разгула ежовщины (да и во многих случаях и раньше) партийные инстанции лишь штамповали решения работников НКВД и не располагали серьезными рычагами для сколько-нибудь серьезного надзора за их деятельностью. Сталин отдавал отчет в том, что такой контроль необходим не только наверху, но и на уровне местных партийных органов. В противном случае обозначившаяся тенденция, когда органы НКВД действовали абсолютно бесконтрольно, могла привести к тому, что партия перестанет играть ту роль, которая ей предназначалась. А как раз именно в партии, а отнюдь не в органах безопасности, вождь видел главный и наиболее эффективный инструмент осуществления своей политической линии. Сложившийся ко второй половине 30-х годов явный и чреватый непредсказуемыми последствиями перекос в сторону всевластия органов безопасности мог поставить под угрозу реализацию всей политической стратегии вождя. Поэтому финал ежовщины следует рассматривать не только и не столько в контексте замены одних фигур другими, а в более широком историческом плане — как устранение явно тревожного симптома наметившейся утраты партией ее руководящей роли.

Конечно, могут возразить — о какой руководящей роли в то время могла идти речь, если по существу все важные вопросы решались Сталиным. Все это, разумеется, так, но любые планы Сталина, как и вся его политическая стратегия, могли быть реализованы только через посредство деятельности партийных организаций. Он безусловно понял, что умаление роли партийных организаций при одновременном увеличении веса и значения репрессивных инструментов реализации его политического курса в конечном счете было равносильно подрыву базиса его собственной власти.

Новый нарком внутренних дел, видимо, по инициативе Сталина, вышел с предложением о запрете вербовки ответственных работников. В противном случае дело могло бы дойти до того, что НКВД стал бы вербовать секретных сотрудников чуть ли не в аппарате самого Сталина. Такое предположение, конечно, является сильным преувеличением, но тенденции в деле вербовки были таковы, что они стали реальной угрозой даже для членов высшего партийного и государственного руководства. Вот почему Сталин одобрил следующие предложения Берии:

1. Прекратить вербовки из числа ответственных руководящих работников партийных, советских, хозяйственных, профессиональных и общественных организаций.

2. Прекратить вербовки каких бы то ни было (вписано от руки Сталиным — Н.К.) работников, обслуживающих аппараты ЦК нацкомпартий, краевых, областных, городских и районных комитетов партии.

3. Немедленно прервать связь со всеми ранее завербованными работниками перечисленных в пунктах 1 и 2-м категорий, о чем сообщить каждому завербованному агенту или осведомителю путем вызова его и отобрания соответствующей подписки.

4. Личные и рабочие дела агентов и осведомителей указанных выше категорий уничтожить в присутствии представителя райкома, горкома, обкома, крайкома или ЦК нацкомпартий, о чем составить соответствующий акт[1023].

Нет необходимости перечислять ряд других мер, предпринятых Сталиным или по его указанию, нацеленных на ликвидацию явной опасности, которая исходила из обстановки всевластия органов внутренних дел. Разумеется, он сохранял в своих руках контроль над этими органами, однако никто на все 100 процентов не мог поручиться, что при своем логическом развитии такая обстановка не могла создать проблемы и для самого вождя. Но главное заключалось в другом — широкомасштабные репрессии, одним из следствий которых и явилось непомерное возрастание роли органов безопасности, уже выполнили свою роль. Их дальнейшее продолжение было не просто излишним, но и опасным для всей политической линии вождя. Будучи человеком практического склада ума и приверженцем реалистической политики, Сталин осознал, что репрессии не могут играть созидательную роль в общественном процессе, что их масштабы и временные рамки строго ограничены объективными условиями, в которых протекала жизнь страны.

Наказание, на которое он обрек своего недавнего верного подручного Ежова, должно было символизировать решимость вождя вывести страну из пучины страха, витавшего над многими партийными и государственными функционерами. Правда, для реализации этой цели были использованы старые примитивные, чисто ежовские, методы. Видимо, привычка следовать отработанному шаблону была так велика, что от нее не так-то просто было избавиться.

Существует версия, согласно которой Ежов в конце января 1939 года добился через секретаря вождя Поскребышева приема у Сталина. Якобы во время этой встречи он потребовал созыва заседания Политбюро, чтобы оправдаться и обвинить Маленкова в том, что тот потворствует замаскированным врагам народа[1024]. Однако имеющиеся документальные материалы опровергают эту версию. Как явствует из журнала записи лиц, посещавших кабинет Сталина, (а этот учет велся весьма скрупулезно и сомневаться в его достоверности нет никаких оснований), последний раз Ежов переступил порог кабинета вождя 23 ноября 1938 г. С тех пор его нога не ступала здесь. Он был арестован в апреле 1939 года и после довольно длительного следствия ему был предъявлен целый букет обвинений, в которых наряду с действительными преступлениями (репрессии в отношении невинных людей — кстати, на этом пункте обвинений акцент не делался) ему было вменено в вину, что он готовил государственный переворот. Якобы Ежов и его сообщники Фриновский, Евдокимов и Дагин практически подготовили на 7 ноября 1938 года путч, который, по замыслу его вдохновителей, должен был выразиться в совершении террористических акций против руководителей партии и правительства во время демонстрации на Красной площади в Москве.

Через внедренных заговорщиками в аппарат Наркомвнудела и дипломатические посты за границей Ежов и его сообщники стремились обострить отношения СССР с окружающими странами в надежде вызвать военный конфликт, в частности, через группу заговорщиков — работников полпредства в Китае — Ежов проводил вражескую работу в том направлении, чтобы ускорить разгром китайских национальных сил, обеспечить захват Китая японскими империалистами и тем самым подготовить нападение Японии на советский Дальний Восток. Действуя в антисоветских и корыстных целях, Ежов организовал ряд убийств неугодных ему людей, а также имел половое сношение с мужчинами (мужеложство)[1025].

Смехотворность такого рода главных обвинений сейчас вызывает лишь усмешку по поводу избытка (или, вернее, отсутствия) фантазии у тех, кто готовил его дело для передачи в Военную коллегию Верховного суда. Суд был скорый, но в данном случае справедливый, хотя обвиняемых и приговорили по пунктам, о которых я упоминал выше. Но то, что Ежов и его соратники заслуживали самого сурового приговора, не подлежит сомнению.

Любопытны некоторые моменты из последнего слова подсудимого. Они заслуживают того, чтобы их процитировать. Ежов говорил: «Я долго думал, как пойду на суд, как буду вести себя на суде, и пришел к убеждению, что единственная возможность и зацепка за жизнь — это рассказать все правдиво и по-честному. Вчера еще в беседе со мной Берия сказал: «Не думай, что тебя обязательно расстреляют. Если ты сознаешься и расскажешь все по-честному, тебе жизнь будет сохранена».

После этого разговора с Берия я решил: лучше смерть, но уйти из жизни честным и рассказать перед судом действительную правду. На предварительном следствии я говорил, что я не шпион, я не террорист, но мне не верили и применили ко мне сильнейшие избиения. Я в течение 25 лет своей партийной жизни честно боролся с врагами и уничтожал врагов. У меня есть и такие преступления, за которые меня можно и расстрелять, и я о них скажу после, но тех преступлений, которые мне вменены обвинительным заключением по моему делу, я не совершал и в них не повинен…»[1026]