Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Басманов умолк, покорно склонив буйные полуседые кудри, точно заранее голову подставляя под воздаяние. Иоанн всё смотрел на него вдумчиво, затем перевёл вздох.
– Понял я тебя. Каждый из нас по себе судит, а иной раз выходит не по чьему, а как Богу угодно бывает… Что ж, Алесей, за правду и за смелость твою – хвалю, и в самом деле, не всякий может прямо про такое изложить. Вверяю себя воле Небес, ибо верую в правомочность долга моего. И довольно об том, как и было сказано. На Тебя, Господи, уповаю! Помоги, помилуй и прости мя, грешного!
Иоанн, вставши из кресла, троекратно с крестным знамением повторил молитву, обернувшись к образам, ясно озаряемым теплом лампад, и все они тотчас тоже встали и вторили ему.
Затем, отпустив всех, Иоанн пожелал отправиться в опочивальню. Федька быстро вышел звать спальников.
На сердце было как-то тяжело и тревожно, и от речи отцовской, чересчур уж прямой, точно приговор, и ещё от чего-то, чему не мог нащупать в себе внятного пояснения.
Ему хотелось изловить отца втайне ото всех и расспросить, но воевода раскланивался с остальными в сенях, и лишь взором дал ему понять, что это обождёт.
Но на другой уже день Федька всё же выбрал минуту и уединённый угол близ выхода из дворцовых покоев, и задержал там воеводу мучившим вопросом. Уверившись, что никто ниоткуда не мог бы их слышать, даже если и видел вместе, оба приняли обычный деловой спокойный вид, в ожидании приёма государева, будто толкуют о чём-то обыденном.
– Упреждение это было. Пусть лучше от меня услышит разумение наше сейчас, чем от врагов – домыслы их после. В затруднении лучше опередить всех, пусть на свой страх.
Федька по-прежнему не понимал. Понизив ещё голос до самого тихого, с подавленным вздохом воевода продолжил:
– Из Новгорода донесли нам, что иные, из знати, и будто бы даже церковных, посадских подбивают попа Соловецкого всем миром по дороге встретить, да просить заступничества им от грозы царской и опричных утеснений себе. Что с того выйдет, неведомо, но чуть что выразит Филипп Иоанну об опричнине, и с ним то же будет, что с Германом.
– А мы тут причём?
– Да притом, что за Пимена мы прежде стояли, а Пимен-то сейчас ни гугу, ни полслова об тех, кто народ там хороводит, а не знать того он не может. А что молчит, чего ожидает? Не сам ли благоволит устроению депутации-то сей? У него там Леонид остался за главу. Обиду затаил, конечно, что его дело не выгорело. На всех нас… От других же совсем известия идут, а кто народ на такое подбивает, тот свои выгоды имеет. Что скажет Челядин, тоже поглядим – этому всяко привольно, и тем и этим руки пожимает, да ожидает, чья возьмёт, а с самого что вода с гуся…
Федька вслушивался, всё ещё не постигая отцовской мысли, но безусловно чуя, что напрасно не стал бы никогда он так дерзко выступать.
– И всё ж не уразумею… Про какие притеснения и обиды простому-то люду речь, Новгорода никто покуда пальцем не тронул, кажется.
– Скажем так. Кто-то тоже дело упреждает, предвидит или знает что-то, и тем заведомо готовит некую оборону себе. Нынче же государю доложим новости Новгородские как есть. Может статься, ничего у зачинщиков не выйдет, а может, и напротив. Ожидать с часу на час разрешения. Как на то глянет Филипп, не наша забота. Но на Пимена за молчание и потакание всему государь осердится. Заподозрит в коварстве, и правильно. И вспомнит тотчас, что это мы с Вяземским его сперва сватали. А почему сватали, того в горячке не упомнит! И право сказать, сам я не рад теперь, да кто же знал, что мечтания несбыточное на Иоанна найдёт… Ладно! Как бы там не было, а должен был я выложить наперёд наше слово, открыто свои суждения показать, чтоб после, Федя, себя тем от всевозможных поворотов защитить. Слыхал ты, что Герман Казанский всё ещё в Москве, да хворает внезапно? Так хворь эту его нам, по слухам, навешивают. Тсс, глядят на нас…
Они раскланялись издали с появившимися внизу лестницы просителями, ожидающими, видно, своего черёда-дозволения к государю.
– О, помяни чёрта! – быстро прошептал воевода, признав среди них Челядина.
– Как – нам?!
– А вот так. Помрёт сейчас, а скажут – Басмановы поспешили с неугодным себе и царю расправиться. И пошло-поехало сызнова про беззакония и самовольство ближних царёвых опричников да верников… Что сперва Иоанну мы на Германа наговорили, да так, что невинные себе слова, о долге всякого благочестивого государя на земле и перед Небом, услыхал он поучением, и за это после во гневе упрекал Германа, что не успевши ещё митрополию воспринять, ему точно пастырь-наставник указует и обязует к неволе. Да ты сам всё видал… И что нарочно сами, с Вяземским, устраиваем смуту в Новгороде, чтобы Филиппа предуведомить, хвоста накрутить да заставить тем Иоанну на больное надавить, да не так кротко, как Герман. Взъярится государь, отринет Филиппа, вспомнит заново про Пимена и призовёт, а там и Новгороду достанется. Теперь понимаешь? Всяк ведь со своей колокольни судит, и свою всюду правду видит.
Федька усмехнулся быстро, припоминая, каково было грому на епископа Казанского, нечаянно попавшего под горячность царскую, за это «кроткое» поучение христианское.
– Не по нраву ему Пимен. Не призовёт, ни за что.
– Нет, конечно. Знаю уж теперь… Но возненавидит всех. Вот помяни моё слово… Знать бы, с чем шельмы пожаловали? – воевода скользнул взором по окружению Челядина, к которому присоединились оба думных земских казначея и их дьяки.
Всё это буйство чужих хитросплетений вихрилось в Федькином представлении и путалось так, что концов не найти, но он смутно ощущал и резон отцовских опасений, и значимость его вчерашнего к Иоанну обращения.
Тут громогласно трижды вызвал глашатай-распорядитель воеводу Басманова к малому крыльцу. Спешный гонец до него грамоту имел, с наказом доставить сразу же по прибытии во всякое время и место, где б воевода не оказался. Почти бегом с ним явился Вяземский. Гонца, едва державшегося на ногах, переговорив, воевода наделил серебром и отпустил.
Они прошествовали с Федькой к царским палатам, провожаемые пристально теми, кого опередили, и скрылись за дверью, где их ожидал Иоанн.
– Великий государь! Игумен Соловецкий Филипп со свитою проехал Новгород и, с Божьей помощью, путь держит прямо к Москве, – засим Басманов с поклоном поднёс к царскому креслу свиток грамоты нераспечатанным. Иоанн велел ему
