Богдан Хмельницкий - Михайло Старицкий

— В самый раз! Верно! — подхватили злорадно несколько голосов.

— Всех их, аспидов, к дидьку! — крикнул Морозенко. — В одну кучу до панов и арендарей!

— Бесам на бигос! —засмеялся Ганджа.

Все захохотали.

— Да, — вздохнул дед, — не таковы они, чтоб их миловать.

Кречовский немного побледнел, но не возразил й слова:

у него были меж старшиною друзья.

«А хорош и я с своею клятвой Потоцкому! — мелькнула у него мысль. — Хорошо загладил свои вины, добре постарался встретить Хмельницкого!.. Впрочем, что ж? — успокоил он себя. — Я не сбрехал, не сломал клятвенного обещания, а действительно употребил все усилия поскорее свидеться с кумом».

И Кречовский улыбнулся злою, ядовитою улыбкой.

А Хмельницкий, оставив Ганджу и Балагана на помощь куму {327}, собрался уже с Морозенком и небольшим конвоем скакать назад к Жовтым Водам, где, по его расчету, должны были отабориться полки.

Прощание рейстровиков со своим гетманом было радостное: всякий знал, что оно кратковременно и что через день, через два настанет еще более радостная встреча. Со всех сторон неслись к нему сердечные пожелания, светлые пророчества, простирались восторженно руки, летели шапки к копытам его коня. Когда, растроганный таким приемом, Богдан после излияния благодарности от себя и от родины поворотил наконец своего Белаша, то грянули со всех концов ему на дорогу залпы из рушниц и мушкетов и провожали долго его перекатным эхом, пока он не скрылся за холмами, подернутыми дымчатою мглой.

По отъезде Богдана пированье приняло еще более широкие размеры; разгулявшихся козаков остановить уже было нельзя, а потому за первой распитою полубочкою последовала неизбежно вторая...

За ковшами шла оживленная, шумная беседа, приправленная веселым смехом и радужными проектами, сдобренная по адресу врагов хлесткою бранью и угрозами. Сговаривались между тем, кому на какой байдак отправляться и какого пустить где жука: иные были той думки, что лучше всего ошарашить всех сразу воззванием, действовать, одним словом, нахрапом, а другие, более осторожные, предлагали вербовать приверженцев исподволь, тихомолком... Спорили, горячились и порешили на том, чтобы вызвать по одному из десятка рейстровиков и устроить в укромном месте черную раду, совет из одной только черни без начальства, а тогда уже, сговорившись, крикнуть так, чтоб и уши старшине заложило.

Переговоривши обо всем, условившись насчет предстоящей встречи с товарищами, некоторые козаки разлеглись отдыхать, а большинство затянуло удалые песни. На звуки песен откликнулась бандура и зазвонила своими струнами и приструнками; нашлись и поэты, начали слагать к данному случаю слова, прилаживать к ним музыку, развивать захватывающий душу мотив, и создалась тут же широкая, пламенная народная песня, пережившая многие поколения, занесенная на страницы истории...

Гармоническими, могучими волнами понеслась она тогда по Днепру навстречу едущим братьям. Очарованные звуками и силою слов, козаки один за другим приставали к певцам и подхватывали дружно молодыми, звонкими голосами:

Течуть річки кривавіТемни ми лугами,Ой то ляхи, вражі сини,Глузують над нами...Ступай, коню, піді мноюШироко ногами, —Поєднались, побраталисьВсі сини у мами...Летить орел попад морем,Над байраком в’ється...Ой там, ой там уже козакІз ляхвою б’ється.Ой годі вам, вражі дуки,Руську крівцю пити, —Не один лях вже тепериПосиротить діти...

А тем временем вся флотилия с рейстровиками и пехотой, имевшая во главе своего старшого Барабаша, ночевала лишь за один перегон от пировавших товарищей и не могла двинуться в путь вследствие сильной волны и противного ветра. Барабаш решился даже передневать, отправив вперед на разведки несколько легких челнов с опытными лоцманами, и пригласил в свою роскошную палатку на трапезу своего, товарища Ильяша Караимовича и польскую да немецкую, старшину.

Обширная байдара Барабаша была отделана резьбой, выкрашена пестро с позолотой и выглядела писанкой; на палубе под шелковым пышным навесом белели накрытые скатертями столы, уставленные длинношеими кувшинами, пузатыми флягами, серебряными мисами и полумисами со всякою снедью. Над пологом подымалась вверх высокая мачта, а на ней, вместо флага, болтался повешенный рейстровик.

— Что это у тебя, ясный пане, — спросил подъехавший в лодке Ильяш, указывая на мачту, — новое какое-то украшение?

— А новое, пане товарышу, новое... хе-хе-хе! — захихикал старческим скрипучим смехом старшой. — Недавно вот привели шельму, переметчиком стал, бунтарем... Где-то там наловил брехень мятежных и давай их пускать между рейстровиками: что будто этот скаженый пес Хмель, этот мошенник, этот обманщик стоит недалеко и всех зазывает к себе, что у него будто сила... Так я вот этого глашатая и вздернул повыше, чтобы сзывал к себе воронье... Хе-хе-хе! Пусть покружится на виду у всех!

— Так и след, — кивнул длинными усами Ильяш, — у них у всех очи так и бегают сюда и туда, так и горят изменой... Нужно их осадить сразу!

— Да я послал юркого Пешту по всем байдакам, он наверное выудит таких шпигов на каждом. И через час, не больше, все байдаки украсятся у меня такими же флагами.

— Хи-хи-хи! — потер руки Ильяш, почти сощурив свои узко прорезанные глаза.

Начала сходиться старшина. Все приветствовали наказного с особым почтением и шумно одобряли его остроумную выдумку, встречая дружным хохотом появление оригинального флага на другом байдаке. Только немец Фридман сомнительно качал головою и говорил тихо соседу:

— Один страх — хорош, два — ничего, а много — очень нехорошо! Это на своя голова!

Но немца никто не слушал; да его и не слышно было за осушаемыми келехами, за звоном серебра и стекла, за стуком ножей, за гомоном и возрастающим разнузданным смехом гостей.

— Пусть мне поручат, — говорил уже не совсем твердым языком Барабаш, — справиться с этою рванью, так я им покажу, а то ясновельможный покарает их, а потом снова попустит. Я бы их сразу гайда — и бунта чертма!

— Перевешал бы всех, ясный пан? — спросил весело полковник Дембицкий.

— О найн, нет, нет! — застучал Фридман ножом по столу. — Вешать — ни! Мой ландскнехт* вешать нельзя. На него веревка не можна, он сам вешать всех любит.

* Ландскнехт — наемный воин.

— Ха-ха-ха-ха! — захохотал во все горло Дембицкий. — Перепугался немец и заджеркотел... боится, что веревок не станет. Да я всю свою пеньку подарю на такое дело, а то и колья, проше пана, пойдут в дело.

— Я не пугался, — загорячился немец, — я не боялся никто, а для мой ландскнехт не дам не веревка, вешай, пан, свой рейстровик, а мой — ни! Попробуй пан кол, а он тебе — спис.

— Цо? — вспылил Дембицкий. — Ты, немчура, мне не очень!

— Что? Немчура? Я рыцарь, а не немчура! Я буду показать пану, что такое я! — схватился Фридман за саблю.

Барабаш просто ложился от хохота, потешаясь сценкой немца с полковником; но такой оборот дела встревожил его, и он пошатнулся к Фридману и удержал его за руку:

— На бога! Что ты затеял? Ошалели, панове, что ли? Хе-хе-хе! Как кошка с собакой! Стоит ли из-за быдла? Вот выпейте мировую! — наполнил он им кубки. — Я ведь и сам бы не хотел их перевешать, а лучше переселил бы всех на польские земли, а сюда, на наши, перегнал бы Мазуров и литовцев: из них добрые бы вышли хлопы; они и до работы, и до послушенства привычны, а наши нехай себе там, в Польше, бунтуют. Хе-хе-хе! Покойнее нам, господарям, будет, а козачье там не покурит!

— Досконально! — крякнул восторженно Дембицкий. — Это просто гениальная думка!

— Верно! Пан наказной — гениус! — подхватили другие.

— Это, в самом деле, панове, умнее, чем резать, и прибыльнее, хе-хе-хе... я таки этот проект предложу. Да вот и теперь, — улыбнулся слащаво и самодовольно Барабаш, — я порешил загнать моего кума в Сечь и там истребить, разорить их осиное гнездо до камня, до цеглыны, чтоб и знаку не осталось, а потом переселить.

— Виват нашему гетману! — загалдели все вокруг столов.

— Что Сечь нужно снести до основания, так это первая речь, — стукнул ковшом Караимович.

— Первая, первая! — поддержали его поляки.

— Так и начнем! — поднял келех Барабаш и чокнулся со своим соседом. — На погибель всем бунтарям и на славу пышному лыцарству.

— Виват! — откликнулись ближайшие, а дальние, не расслышав за шумом возгласа, крикнули: «До зброи!» — и обнажили сабли.

— Ха-ха! — замахал руками Барабаш. — Вложите сабли в ножны; сегодня мы мирно пируем, а завтра, говорят, Хмельницкого увидим. Только нет! Эта лисица удерет, услышит про нас — и хвост подожмет, и следы заметет; это целая шельма! Как он только меня одурил! Шельма, хоть и кум, а шельма! Как начнет в глаза, так что твой святой, а письмо напишет — что ни слово — мед, мед-липец, и только! А за пазухой у него камень, да и в печенках стонадцать чертей и пять коп ведьм!