Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

— Ваше превосходительство, только что прибыл премьер-министр господин Пепеляев и просит принять его, — отрапортовал он, остановившись в дверях.

— Просите, — сказал Колчак и опять подумал: «Знает или нет?»

Премьер вошел в салон-вагон маленькими, но энергичными шажками, легко неся кругленькое брюшко с массивной золотой цепочкой поперек — через жилет от борта к боковому карманчику. Голова его была немного откинута назад и чуть склонена набок. Дорогой, но безвкусный костюм и лакированные туфли делали премьера похожим на разбогатевшего, но еще не обтесавшегося среди знати, удачливого провинциального адвоката.

— Здравствуйте, Александр Васильевич, — сказал он, изобразив на своем розовом с мороза лице самую приветливую улыбку, и первым протянул адмиралу маленькую пухлую руку.

Колчак почувствовал в своей жесткой руке что-то похожее на небольшой комочек теплого теста и сухо ответил:

— Здравствуйте, Виктор Николаевич. — Потом он жестом указал Пепеляеву на кресло у стола и сам, усевшись поплотнее, спросил:

— Вы давно из Иркутска?

— Три дня назад, сразу после первого заседания нового кабинета, — оживленно заговорил Пепеляев. — На запад проехать еще можно, но на восток… Все заполонили чехи, яблоку упасть негде. Чем ближе к Иркутску, тем хуже. Идут только чешские эшелоны, остальные поезда стоят. Стоят даже санитарные поезда с тяжело ранеными и сыпнотифозными. Больные умирают в пути, их не успевают довозить до госпиталей… Медицинский персонал бессилен. По дороге я встретил несколько санитарных поездов, из которых бежали все, кто мог бежать, — и врачи и сестры милосердия… Отчаялись и бежали… Умирающие предоставлены самим себе…

Говорил все это Пепеляев, как заученный урок, а сам, видимо, думал о чем-то своем, совсем не касающемся ни раненых, ни сыпнотифозных. Взгляд его сделался рассеянным, и смотрел он мимо адмирала, словно боялся, что тот разгадает его мысли.

— Я все это знаю, — проговорил Колчак. — Я все это вижу каждый день из окна собственного вагона, — проговорил и подумал: «Наверное, ему уже сообщили, наверное, он ждет предлога, чтобы заговорить о брате…»

— Ужасно, ужасно, — оживившись, подхватил Пепеляев и сокрушенно тряхнул головой. — Кругом развал… И в такой, с позволения сказать, критической обстановке приходится начинать работу новому кабинету. Как снискать утерянное доверие народа? Как создать сильное правительство? Мы пытались сблизиться с оппозицией, пытались ввести в состав совета министров представителей левых партий — эсеров, земцев, но они уклонились…

Колчак слушал молча и сосредоточенно смотрел на свои синеватые ногти. Только изредка он приподнимал голову и угрюмо исподлобья взглядывал на Пепеляева. Взглянул и сейчас.

— Уклонились, — многозначительно повторил Пепеляев. — И не без резона… Они надеются снова прийти к власти и сформировать свое эсеровское правительство, представленное только эсерами, только эсерами… А мы должны будем уйти и поменяться с ними местами… Они, с позволения сказать, предоставят нам право играть роль оппозиции… Они осмелели и чувствуют за собой силу. Их представители толкутся в приемных союзных дипломатов и в поезде чешского командования… И не без результата, с позволения сказать, не без результата… Насколько я осведомлен… — он нажал на голос и повторил внушительно. — Насколько я осведомлен, многим нравится их программа: замена военного управления гражданским, созыв учредительного собрания… Они обещают восстановить фронт против большевиков и успокоить деревню…

Колчак все молчал, только сильнее хмурился и пристальнее смотрел, на свои синеватые ногти. Руки его лежали на зеленом сукне стола неподвижно, как приклеенные.

Пепеляев осторожно скосил на адмирала глаз и продолжал:

— Есть сведения, что они уже создали свое секретное правительство — Политцентр и только ждут благословения союзников, чтобы принять, с позволения сказать, бразды правления… Они ведут работу в армии, там у них есть тоже свои люди…

— Я это знаю, — сказал Колчак и вдруг криво усмехнулся. — Ваш брат генерал Пепеляев…

— Что вы, что вы, ваше превосходительство, — растерянно пробормотал премьер. — Мой брат…

Колчак тяжело поднялся с кресла и так нажал руками на стол, что стол скрипнул.

Как по команде вскочил со своего кресла и Пепеляев.

— Мой брат преданнейший…

Но Колчак не слушал его.

— Ваш брат пустился на рискованную авантюру. В такое время он затевает бунт в армии, — разделяя каждое слово, медленно проговорил Колчак, борясь с охватившей его яростью. — Он пошел по стопам Гайды и полковника Ивакина… Да-да, полковника Ивакина, который вчера расстрелян вместе с его сообщниками…

— Это неправда… Этого не может быть, ваше превосходительство. Брата оклеветали… Он не мог… — заговорил Пепеляев, хватаясь за спинку кресла. — Брат преданнейший нашему делу человек…

— Он прислал мне ультиматум… — еще глуше сказал Колчак. — Он угрожает мне судом бога и… и судом народа… Он демагог, ему под стать быть членом какого-нибудь секретного «политцентра»… Прочтите его ультиматум… Вы не знаете? Прочтите!

Колчак взял из-под пресс-папье телеграмму и протянул ее Пепеляеву.

Пепеляев осторожно взял телеграмму, уставился в текст неподвижным взглядом, сведя редкие брови у переносицы, и тотчас же вскрикнул:

— Но разве это ультиматум? — Нет-нет, — торопливо заговорил он. — Это не ультиматум, это — мольба. В самой первой строке он пишет: «Умоляю последний раз о немедленном издании акта о созыве сибирского учредительного собрания». «Умоляю»… Он умоляет… Он знает, что в этом наше спасение, и умоляет…

— Он не умоляет, а требует, — прервал Колчак торопливую речь своего премьер-министра, и голос его вдруг стал пронзительно-тонок. — Он дает мне срок на размышления двадцать четыре часа. Он угрожает судом бога и… и народа… Суд будет. Только пока не божий, а военно-полевой…

— Ваше превосходительство, ваше превосходительство… — едва не шепотом проговорил Пепеляев, но Колчак не желал слушать его.

Он стоял, грузно опершись руками о стол; локти его разошлись в стороны, голова глубоко ушла в приподнятые плечи, и голос срывался.

— Я приказал, — выкрикивал он. — Я приказал арестовать вашего брата, а против смущенных им войск двинуть части польского корпуса…

Пепеляев протянул вперед свою пухленькую ручку, словно желая,