Воин - Дмитрий Колосов

В одном ряду с Беллерофонтом стоит Прометей, его мифический предок, совершивший быть может самый дерзкий поступок. Титан вопреки воле Зевса подарил людям огонь и знания. Его вину многократно отягчало то обстоятельство, что он был провидцем, а значит знал о последствиях своего деяния, но тем не менее пошел на него. Это был бунт не только против верховной власти, но и против провидения. Бунт Прометея был страшен еще и потому, что титан пытался опереться на людей, выйдя таким образом за рамки дозволенного, так как боги в междоусобной борьбе имели право рассчитывать лишь на собственные силы и на мощь сотворенных ими чудовищ. Прометей преступил этот закон, признав таким образом человека равным в отношениях с богами — немудрено, что его поступок казался древним эллинам верхом кощунства. Но странно — со временем Прометей был «реабилитирован». О нем вспоминали все благосклоннее, а позднее Зевс вообще пожелал помириться с ним и даже взял его на Олимп. Вполне очевидно, что здесь античная традиция пытается выйти из тупика, в который сама себя загнала. С одной стороны Прометей — отчаянный богоборец, Бунтарь, с другой — он дал людям знание. К тому времени религия уже не могла не считаться с наукой, значит Прометей должен был быть прощен.

К Бунтарям следует отнести еще двух мифических героев — Тесея и Пирифоя. Осмелившись противопоставить себя богам, они преступили черту дозволенного смертным и понесли кару. Однако позднее возвеличившимся Афинам потребовался свой персональный Герой и потому Тесея, который, напомним, был афинским царем, «реабилитировали». Геракл вывел его из Тартара. Пирифой же остался Бунтарем, хотя отношение к нему стало куда более сочувственным.

Рассмотрев Критерии, определяющие образы Героя и Антигероя, приходишь к странному выводу. Религия эллинов, столь легкая, изящная, человечная, самым страшным преступлением признает отнюдь не убийство или клятвоотступничество, а бунтарство. Именно бунтарство, а не богоборчество, ведь среди Бунтарей не было богоборцев в истинном смысле этого слова. Никто из них не собирался свергнуть Зевса и Олимпийцев. Они желали вмешаться в предначертанное, сломав таким образом установленные традиции. И каким же косным, догматичным, столь похожим на ортодоксальные мессианские религии, предстает мир Олимпийских божеств, теряя свою первозданную прелесть. И уже не смеется в зеленых кущах озорник Эрот, и не плещутся в ледяных родниках непостоянные нимфы, и не шествует Силен, весь увитый виноградными лозами. Мир застывает, а похожие на людей боги приобретают монументальность. И уже трудно отличить Зевса от Гора, Яхве или Христа. Они рознятся внешне, но суть их едина. Это монорегилия, закованная в цепи предначертаний.

И наступали иные времена, когда Бунтарь уходил в никуда, а его место занимали лживые идолы. На смену гармонии шло прикрывающееся маской слабости ханжество, шелест зеленых листьев сменялся стуком топоров, на ломкий мрамор статуй ложилась тяжелая тень несколоченного еще креста. Архаичный мир уже агонизировал, сам не подозревая об этом. Боги, подобные людям, уходили в прошлое, уступая свое место распятому, человеку, сошедшему на землю под именем бога.

Но все это было впереди. А пока летит на своем белокрылом коне Беллерофонт и стоят насмерть спартиаты. И человечество все еще восторгается силе и мужеству.

И да славится имя отчаянного, дерзнувшего восстать против предначертанной судьбы. ЧЕЛОВЕК — имя твое.

6. Гибель богов — 2

— Полюбуйся, вот и твой рыцарь. Пришел освободить тебя!

Разлетелись во все стороны полы черного плаща. Ариман отошел в сторону, позволяя Тенте заглянуть в магический кристалл, в котором двигались крохотные, раз в двадцать меньше реальных, фигурки только что перебравшихся через пропасть людей, в одном из которых девушка без труда узнала Скилла. Смельчаки настороженно осмотрелись, после чего двинулись вперед. Нэрси, затаив дыхание, следила за тем, как они медленно приближаются к воротам замка, и не знала, что сказать. Она чувствовала, что Ариман едва сдерживает ярость.

Бог тьмы молча стоял у небольшой щели окна, затем резко повернулся к Тенте. Зловещая маска его была как всегда безжизненна, но в глазах плескалась злоба. Злоба была столь ощутима, что Тента против своей воли вздрогнула. Ариман заметил это и поспешно отвернулся.

— Я недооценил его и проявил безрассудное благодушие, поддавшись на твои уговоры, — произнес он безжизненным, похожим на скрежет металла голосом.

Ариман и вправду жалел, что позволил нэрси уговорить себя и отпустил Скилла из подземного судилища. Правда, что он рассчитывал, что скиф погибнет в Синем, Серебряном, в крайнем случае, в Золотом городе. Тогда он думал, что ничего не потеряет, доказав Тенте, что он нуждается в ней и готов ради нее на многое. А он и впрямь был готов отдать за ее любовь почти все, за исключением, может быть, власти. Еще он не мог отдать за нее жизнь, но это было не в его воле, ибо он был бессмертен.

Это было странное чувство, не посещавшее его целую вечность. Бог тьмы не нуждался ни в любви, ни в жалости. Его питали злоба и ярость, заставлявшие бешено колотиться медленное сердце. И вдруг оно содрогнулось от чего-то непонятного, почти похожего на… Он не любил это слово, он почти боялся его. И в чувстве, посетившем холодную душу, было больше нежности, чем страсти. Это была странная нежность, скорей отеческая; нежность к никогда не существовавшему и вдруг обретенному ребенку. Эта нежность сочеталась с нежностью к женщине — хрупкому созданию, существующему исключительно по его прихоти, и любящему его. Не поклоняющемуся, готовому жертвовать жизнью, а именно любящему.

Понимание этого пришло внезапно — в тот миг, когда Тента, рискуя жизнью, вдруг стала на его защиту и вступила в схватку с дэвом. Что ж, слуги обязаны жертвовать жизнью ради спасения господина. Это нормально. Но внезапно он почувствовал, что боится за нее. Боится! Он, не думавший ни о ком, кроме себя многие тысячелетия! И невероятна была ярость бога, спешившего на помощь той, которая внезапно вошла в его сердце. Дэвы разлетались во все стороны, словно комки пустынного лишайника, когда он пробивался к нэрси. Схватив придавившего ее монстра, он бросил его о скалу с такой силой, что скала раскололась надвое. Он взял девушку на руки и взвился в воздух, а потом залил поляну плазменной волной, уничтожая всех и вся. И тут же помчался в свой замок.

У девушки была сломана рука, но серьезных повреждений не было. Он нежно гладил больное место своим мертвенным дыханием, пока кость не срослась, а рана не затянулась. Оставив все дела, он просидел у ее постели два дня и две ночи, ни разу не сомкнув век. Впрочем, он был бог и не нуждался во сне. Но все равно — потратить столько драгоценного времени на ничтожное создание, которых он сотворял тысячами — это было удивительно. Когда Тента открыла глаза, быть может, впервые за многие века, он улыбнулся. Не оскалил зубы в жестокой улыбке, а именно улыбнулся. Он был счастлив и нельзя было не понять этого. Конечно же, она поняла. Он сам дал ей в руки власть, которой она с тех пор умело пользовалась, но никогда не злоупотребляла. У нее было очень умное сердце, и она чувствовала ту грань, перед которой нужно остановиться. Она рискнула переступить ее лишь однажды, прося за скифа. Он понимал, как трудно ей было отважиться на подобную просьбу, и не посмел отказать, хотя должен был это сделать.