Поклонник Везувия - Сьюзен Зонтаг

Он жаждал катастрофы. Таково губительное воздействие глубокой меланхолии: она порождает ощущение беспомощности, которому хочется подчинить и других людей, поэтому страдалец спокойно представляет себе тотальные бедствия (а следовательно, желает их).

Зловещее громыхание вулкана радовало не только Кавалера, но и многих туристов. Каждый хотел, чтобы вулкан «сделал что-нибудь». Каждому нужна была своя доза апокалипсиса. Посещение Неаполя между двумя извержениями, когда вулкан спал, неизбежно вызывало легкое разочарование.

Это было время: когда люди впервые начали задумываться над этическими понятиями, начало исторического периода, который мы называем современностью. Что, если бы кто-нибудь мог (просто нажав на кнопку и избежав при этом неприятных для себя последствий) вызвать смерть какого-нибудь китайского мандарина на другом краю земли (как разумно выбрать столь удаленный объект)? Смог бы он противостоять искушению?

Человек может решиться на самые ужасные поступки, если их совершение не требует усилий.

Как незаметна грань, за которой желание умереть пересиливает желание жить. Как тонка мембрана, отделяющая энергию от апатии. Насколько увеличилось бы число самоубийств, если бы убить себя было просто? Вот, скажем… яма, очень глубокая яма, в общественном месте, для общественного пользования. На Манхэттене, скажем, угол Пятой и Семидесятой. Там, где располагается «Коллекция Фрика». (Или по менее фешенебельному адресу.) У ямы объявление:

Вот так запросто. Объявление. Разумеется, в эту яму побросались бы и те, кто никогда не думал о самоубийстве.

При хорошей вывеске любая яма – бездна. Представьте, вы возвращаетесь домой с работы или выскакиваете из дома за вредными сигаретами, делаете крюк, чтобы забрать белье из прачечной, оглядываете мостовую в поисках красного шелкового шарфика, сорванного с плеч ветром… и замечаете объявление. Заглядываете в яму, быстро вдыхаете, медленно выдыхаете и говорите – как Эмпедокл у самого жерла Этны – «почему бы и нет».

Часть вторая

1

Ничто не может сравниться с тем подъемом духа, когда на смену затяжной тоске вдруг приходит радость. Но радость не может прийти сразу. Сначала она долго сидит у дверей страдающего сердца. Пусти меня, пусти, – мяукает она. В сердце нужно прорваться.

Это случилось четыре года спустя – столько потребовалось Кавалеру, чтобы его чувствительный организм смог на уровне обмена веществ принять кончину жены. Он испросил еще один отпуск, чтобы отвезти тело в Уэльс для захоронения. Вокруг не было никого, чьи утешения могли бы утешить. Смерть Катерины катастрофически близко подвела Кавалера к тому неприятному для него состоянию, когда нужно думать о себе. Он прибегнул к испытанному лекарству: стал думать о мировых проблемах. Посвятил время, свободное от основных обязанностей, поездке в горную Калабрию на раскопки (нет больше Катерины). Оттуда его возили в ближайшую деревню на праздник в честь святых Козьмы и Дамиана. Кульминацией праздника явилась служба в церкви, призывающая Божье благословение на так называемый Большой Палец Ноги, объект футовой длины, которому поклонялись бесплодные женщины. Ее больше нет! В пропыленной одежде, приободрившийся Кавалер вернулся в Неаполь. Оттуда, в адрес одного научного общества, занятого изучением мертвых культур (и Катерина мертва), он послал сообщение о пикантном открытии: кое-где под прикрытием христианства все еще сохраняются отголоски древнего приапического культа! Это является новым доказательством схожести папской и языческой религий. Кавалер отметил также, что среди найденных на раскопках предметов преобладают фигурки, изображающие мужские и женские половые органы, и высказал предположение, что в основе всех религий лежит прославление жизненных сил – четырех стихий, сексуальной энергии – и что, возможно, самый крест является не чем иным, как стилизованным фаллосом. Умерла! Нет больше Катерины, нет нужды держать в узде скепсис и безбожие.

Изменилось все – и не изменилось ничего. Даже от самого себя он скрывал, что ему не хватает общения. Однако, узнав, что его знакомый и протеже, художник Томас Джоунз, готовится навсегда отбыть в Англию и уже выехал из арендуемого дома, Кавалер на несколько месяцев предложил ему свое гостеприимство и по утрам часто навещал Джоунза в оборудованной под студию комнате. Он внимательно следил за тем, как художник на изящном, оливкового дерева, мольберте создает маленькие одноцветные работы, называвшиеся этюдами пустоты: часть крыши или ряд окон верхнего этажа здания напротив.

Странные творения – но, должно быть, у Джоунза есть какие-то резоны. Эти картины непонятным образом рифмовались с настроениями Кавалера.

Что же, однако, вы хотите изобразить? – вежливо поинтересовался Кавалер. – Я не понимаю вашего предмета.

Ускользающие моменты – когда все возможно, но не все имеет смысл…

В июне из министерства иностранных дел пришло разрешение на отпуск – третий отпуск на родину, – и Кавалер пустился в путь. Он вез в трюме тело Катерины, в своей каюте – римскую вазу с камеей. Предполагалось, что эта ваза – редчайший экземпляр, таких на рынке древностей не появлялось вот уже несколько десятилетий – относится к ранней эпохе правления императора Августа. Кавалер приобрел ее в прошлом году в Риме, а в Англии намеревался продать. Этой вещи суждено будет стать самой ценной из всех, которые когда-либо пройдут через его руки.

Едва увидев эту вазу, Кавалер ощутил укол, скорее даже укус страсти. Ваза была добыта два столетия назад на раскопках императорского могильного кургана у южной границы Древнего Рима. И по сей день она считается самым прекрасным (из сохранившихся) образчиком романского стекла. Прелесть изображенной на фризе Фетиды, утомленно склоняющейся на ложе сна, казалась Кавалеру непревзойденной. Он привез вазу из Рима в Неаполь, и все его мысли были о ней. Он не мог налюбоваться, брал в руки, подносил к свету – иначе невозможно разглядеть глубокой синевы в кажущейся черноте неба, или истинного цвета земли, – проводил кончиками пальцев по фигуркам нижнего барельефа, вырезанного на молочно-белом стекле. Увы, по-настоящему влюбиться в эту вещь нельзя было себе позволить. Несмотря на то, что по завещанию Катерины все ее имущество беспрепятственно отошло к мужу, Кавалер: как всегда: нуждался в деньгах. Ваза была слишком знаменита, он не имел права оставлять ее у себя. Отдав за нее хорошие деньги, тысячу фунтов, он рассчитывал получить от продажи солидную прибыль.

Поместив вазу в один из лондонских банков, приняв соболезнования от друзей и родственников, Кавалер отвез гроб в Уэльс, в поместье, которое теперь принадлежало ему не только фактически, но и юридически. Под моросящим дождем они с Чарльзом отправились в церковь, где гроб Катерины опустили в склеп. Потом Кавалер проводил Чарльза, а сам на несколько недель задержался в поместье. Была середина лета. Родная земля Катерины буйно зеленела от дождей. Каждый день, нередко – набив карманы мелкой сливой, он гулял по поместью, иногда забредая довольно далеко, подолгу сидел у моря. Траур сделал его мечтательным. Печальные мысли, восторженные воспоминания о Катерине перемежались жалостью к самому себе. Покойся с миром, бедная, бедная Катерина. И мир всем нам. Над головой шумели зеленые листья. Это неяркое солнце в один прекрасный день будет светить и над моим разлагающимся телом, а на этой – он на минутку зашел в прохладу церкви – могильной плите однажды напишут и мое имя.

Еще до приезда Кавалера коллекционеры Лондона возбужденно обсуждали предстоящее прибытие римской вазы. Вскоре пришло письмо от Чарльза, извещавшее, что вазу жаждет приобрести престарелая вдовствующая герцогиня Портлендская, и Кавалер вернулся в Лондон. Он запросил две тысячи фунтов. Герцогиня вздрогнула. Сказала, что подумает. Прошел месяц, другой; Кавалер и не думал торопить герцогиню. Он проводил время, осматривая ее личный музей – шкафы с переливчатыми бабочками и сверкающими как алмазы морскими раковинами, ветви кораллов, кости мамонта (считавшегося римским слоном), редкие книги по астрономии, античные медальоны и пряжки, этрусские вазы. Своим странным составом эта коллекция ничуть не отличалась от прочих собраний того времени (главная странность заключалась в том, что коллекционером была женщина), но, на вкус Кавалера, здесь было слишком много вычурности. Сын герцогини, человек средних лет, проявляя заботу о будущем наследстве, советовал матери не покупать вазу за непомерно высокую, по тем временам, цену. Герцогиня же загорелась нешуточным желанием ее заполучить.

Кавалер меньше времени проводил при дворе и больше с Чарльзом. Он даже позволил себе поддаться очарованию живой прелестной девушки, которую Чарльз поселил у себя три года назад. Ее комплименты и приветливость льстили Кавалеру, как льстило и то, что по настоянию Чарльза она называла его «дядя Плиний» и нежно целовала в щеку. Девушка была высокая, статная, и Кавалер считал, что красота ее обрамленного рыже-золотистыми волосами лица, голубых глаз и сочных губ составила бы достойную конкуренцию красоте многих классических статуй – не будь ее подбородок так мал. Он уже знал от племянника ее историю: она была дочерью деревенского кузнеца, в четырнадцать лет приехала в Лондон и работала младшей горничной. Вскоре ее соблазнил сын хозяина дома, и она нашла другие занятия, более сомнительные; в частности, позировала полуодетой, изображая «нимфу здоровья» в кабинете одного доктора, который утверждал, что вылечивает от импотенции. Потом девушку забрал к себе в поместье один баронет, но выгнал, когда она забеременела (маленькая дочка жила сейчас в деревне). С отчаянья бедняжка бросилась за утешением к близкому другу баронета, и другом этим оказался… Чарльз. Он, будучи всего шестнадцатью годами старше, не мог разглядеть того, что в ее крепком девятнадцатилетнем теле сосредоточены многовековые понятия о женской красоте. Он считал, что красота призвана вознести свою обладательницу настолько высоко, насколько позволяют способности последней. Такими женщинами нужно пользоваться, пока они свежи. В целом же в ней, кроме физической привлекательности, нет ничего особенного. И все же – есть. Чарльз отдавал дань справедливости. Кроме Того, его тянуло ею хвастать. Подумать только, – говорил Чарльз. – Такая одаренная натура. Я научил ее читать и писать, и теперь ее не оторвешь от книг самого поучительного свойства, она обожает читать и прекрасно все запоминает. – Действительно, Кавалер обратил внимание, что она запоминает каждое слово, сказанное в ее присутствии. Речь ее вульгарна, смех излишне громок, но когда она молчит, то преображается. От Кавалера не ускользнула жадность, с которой она впитывала все вокруг, как не укрылось и то, что ее глаза постоянно влажны от напряженного внимания. – А как хорошо она разбирается в живописи, – продолжал Чарльз, – очень хорошо, ведь она живет со мной уже три года, а наш друг, Ромни, просто без ума от нее. Она позировала для него добрую сотню раз; он и слышать не хочет ни о какой другой натурщице, правда, иногда я отказываюсь отпускать к нему мою девочку. – Это напомнило Кавалеру о том, что нужно будет найти время еще раз посидеть перед Ромни. Ему захотелось иметь еще один свой портрет.