Фантомная боль - Арнон Грюнберг

Мужчина, поднимавшийся со мной в скоростном лифте, выгреб из карманов брюк две горсти фишек.

— Счастье есть, — пробормотал он.

Что он еще сказал, я не расслышал, так как у меня заложило уши.

Водитель автобуса и его жена

Ребекка сидела на постели с мокрыми волосами и небрежно поигрывала пультом от телевизора. Она снова была одета.

— Ты что, уезжаешь? — спросил я.

— Нет, — ответила Ребекка, — ищу «новости».

— Ну и что нового слышно в мире?

Я подошел к подоконнику. За окном по-прежнему шел дождь.

— Тебя так долго не было, — сказала Ребекка, — я подумала, что ты уже не вернешься.

Я открыл коробку с зимними витаминами и проглотил разом три штуки.

— Передавай привет своей маме, — произнес я.

— Я же сказала, что почти никогда с ней не вижусь.

Я сел на стул и снял туфли.

Одно время у меня была интрижка с женщиной, которая работала в той самой кофейне, куда я приходил каждое утро. Может, это и интрижкой-то нельзя назвать. Нам особенно нечего было друг другу сказать. Но возможно, это как раз и есть отличительная черта интрижки — когда людям особенно нечего друг другу сказать.

У нее были пуэрториканские родители, сын лет девяти, полуторагодовалый младенец и толстые ноги. Мы встречались иногда в «Шератоне», той самой гостинице, в которой останавливалась моя мать, приезжая в Нью-Йорк.

Вначале я дарил сувениры только ей, потом стал приносить с собой небольшие подарки ее детям. Старший был застенчивый мальчик с чудесными глазами. Для малыша я прихватывал с собой нагруднички и погремушки.

В каком-то другом, идеальном мире мы, вероятно, лакомились бы с ней фондю, но в этом, не столь уж идеальном, мы просто трахались. Ее звали Эвелин. Но я почти никогда не называл ее Эвелин. В моем воображении она мелькала безымянной.

Она не была, что называется, красавицей, но мне редко приходилось встречать женщину, которая умела бы так прикасаться, как она. Ее прикосновения обладали тем качеством, которое я всегда хотел придать своим словам: они были заряженными. Возникало ощущение, что ее руки в любую секунду могут взорваться — настолько они были заряжены желанием.

Я любил смотреть на нее, когда она одевалась, и еще я любил ее черные сапоги.

Она знала Сказочную Принцессу, потому что готовила для нее капуччино. Первым ее вопросом всегда было: «Ну, как твоя жена?»

Вероятно, я был не единственным ее любовником. Я ее об этом не спрашивал, но она несколько раз обмолвилась о других мужчинах, почти случайно. Конечно, не исключено, что она делала это специально, чтобы заставить меня ревновать.

Однажды она сказала:

— Если бы ты жил поблизости, я могла бы для тебя готовить.

Еще мы сплетничали с ней о других завсегдатаях кофейни. Она очень хорошо умела изображать людей, так здорово, что у меня порой от смеха по щекам катились слезы.

От нее я узнал о том, что ее хозяин, невероятный толстяк, четыре года отсидел в тюрьме. Выйдя из тюрьмы, он прямиком направился в лучший ресторан Нью-Йорка и там наелся до отвала за шестьсот долларов.

После ее рассказа я стал смотреть на хозяина кофейни другими глазами. Я представлял, как он сидит за столиком в лучшем ресторане Нью-Йорка среди шикарных и богатых людей и уплетает за обе щеки, празднуя свободу.

Я не рвался войти в ее мир, а она не стремилась проникнуть в мой. Да к тому же это было невозможно. Наши миры разделяли три четверти часа езды на метро, но это было непреодолимое расстояние.

Я точно не знаю, хотела ли моя любовница от меня большего. Может, и да, в свободную минутку, наедине с собой. А может, ей хватало ума не показывать, что она желает того, что, как она отлично знала, все равно было недоступно. Ей было уже далеко не восемнадцать, она не отличалась наивностью, и, главное, она, похоже, умела контролировать свои фантазии.

Когда я входил в ее заведение вместе с женой, она порой писала мне на обратной стороне счета записки, а потом, убедившись, что я прочел, предусмотрительно их рвала. «Зайди, мне нужно с тобой поговорить, я здесь до четырех». Такого рода послания стали приходить все чаще и чаще. Настало время, когда ей каждый день казалось, что ей нужно со мной поговорить. Идеальная связь — это иллюзия. Спрос и предложение совпадают очень редко, вероятно даже, этого вообще не бывает. Только слепой и глухой верит, что твое предложение идеально отвечает спросу.

Очевидно, я на какое-то время ослеп и оглох. Я ослеп и оглох, чтобы ничего не чувствовать. Вначале я водил ее по дорогим ресторанам, куда имел обыкновение ходить сам, но когда заметил, что она в них неловко себя чувствует, стал приглашать ее в дешевые бистро, где было темно и ожоги на ее руках не так бросались в глаза. Я никогда не спрашивал, откуда у нее эти ожоги.

Но однажды мы с этим покончили. У нас больше не было времени на забегаловки, у нас оставалось время, только чтобы трахаться.

Ради удовлетворения ее растущих потребностей я усовершенствовал ложь. Я перевел ее на более высокий уровень. Измена скрывалась за нагромождениями утонченной лжи. Убедительность — это лишь вопрос правильного подбора слов. Может быть, этика тоже — всего лишь вопрос правильного подбора слов. Моя этика, во всяком случае, ограничилась тщательным подбором слов и ритма, этих вечных рабов убедительности.

Мои истории, сочиняемые ради ежедневных практических занятий сексом с Эвелин, достигали невиданных художественных высот и, как я и сам вынужден признать, по уровню сильно превосходили те прозаические отрывки, которые писались мною для газет, литературных журналов и сборников рассказов. Басни, которыми я потчевал Сказочную Принцессу, были одна другой краше.

Я одновременно был героем удивительных приключений и трахался с любовницей в гостиничном номере. Истории, коими я развлекал свою жену за ужином, были смешные и трогательные. У меня порой даже мелькала мысль: «Это так классно, хорошо бы записать». Но до этого как-то руки не доходили.

Ложь превратилась в мою постоянную работу, выдумкой были даже блюда, которые я ел на обед. Уже долгое время я старался не ради банального алиби — просто ложь стала для меня способом сдерживать натиск мира, который не подчинялся моим законам.

На день рожденья я подарил жене записную книжку — чтобы она записывала для меня все услышанные ею удачные фразы. Так и истории, которые я рассказывал жене, служили двойной цели: ей они дарили душевный покой, а мне поставляли материал для рассказов.

Наша связь с Эвелин постепенно затухала, как затухают войны. Вначале газеты пестрят жирными заголовками, затем заголовки уже не такие жирные, затем военные сводки перекочевывают на девятую полосу, затем попадают в рубрику «Разное» и под конец вообще исчезают из колонок новостей. Словно никакой войны и не было.

Так происходило и с нами. Мы никогда об этом специально не договаривались, но однажды просто не пошли больше в «Шератон». А также ни в одну из других гостиниц, куда ходили раньше. Порой, когда в кофейне было не так много клиентов, я вставал за прилавок и помогал ей упаковывать торты.

От нашей связи остались только взгляды, моя рука на ее запястье, красиво упакованный подарок для ее сына — теплым субботним полднем я незаметно ставил его на прилавок и подпихивал к ней. Еще шутки, которые понимали только мы двое. Ее рука, ерошащая мои волосы, если никого нет поблизости. Иногда, когда я входил утром в кофейню и видел ее, у меня возникала эрекция. Моя память частично обитает у меня в мошонке.

Подозревала или замечала что-либо моя жена, я не знаю. Как бы то ни было, она на эту тему ни разу ничего не сказала и даже не делала никаких намеков.

А в качестве официантки моя любовница ей очень даже нравилась. Сказочная Принцесса повторяла:

— Она тут самая лучшая, никто так замечательно не готовит капуччино, как она.

Мы давали моей любовнице хорошие чаевые.

Когда мы оказывались втроем, я не чувствовал неловкости. Возможно, потому, что распределение ролей было понятным и каждый строго придерживался своей роли. Моя любовница точно знала, что ей можно и чего нельзя говорить в присутствии моей жены, и ни разу не переступила невидимой грани.

Порой она спрашивала:

— Сегодня твоя жена придет?

Если я отрицательно мотал головой, она уводила меня на улицу и начинала болтать. Все чаще она болтала по-испански, словно для нее уже не имело значения, понимаю я ее или нет, словно для нее важней было то, что мы вместе, без моей жены, и что какое-то время мы друг для друга не просто клиент и официантка.

Если мою любовницу что-то и мучило, она своих чувств никогда не показывала. Вероятно, правильней было бы сказать так: она не позволяла себе показать свои чувства, поэтому я о них так ничего и не узнал. Думаю, меня такое положение дел устраивало.