Перевёрнутый мир - Лев Самуилович Клейн

случае, если попадешь в камеру, где верховодят бывалые воры, которые свято блюдут воровские традиции. Одна из них — обряд “прописки” новичка. Название-то сугубо советское, новое, а обряд, похоже, старый. Он сводится к жестокому испытанию новичка на прочность — с длительными избиениями, каверзными вопросами, требующими стандартных ответов, которые нужно знать заранее. На вопрос: “Пику в глаз или в ж… раз?” Нужен ответ: “Шаг в сторону и ход конем”. На вопрос: “В ж… дашь или мать продашь?” — полагается ответ: “Парня в ж… не …ут, мать не продают”. На вопрос: “Кого будешь бить — кента, зэка или медведя?” — ответ, разумеется, “медведя” (“кент” — это на тюремно-лагерном жаргоне “друг”, “зэк” — сотоварищ, свой). На далее следующий вопрос: “Как бить — до крови или до синяков?” Надо отвечать: “До крови”, потому что тогда можешь отделаться легкой царапиной, а иначе будут бить до посинения. Впрочем, отношение к кентам двойственное. На вопрос: “На танке едешь, кого задавишь — кента или мать?” — требуется ответ: “Кента. Сегодня кент, а завтра мент”. Еще вопрос: “На толчке (унитазе) газета, на ней чистый кусок хлеба, а на столе грязный кусок мыла. Что согласишься есть — хлеб или мыло?” Надо отвечать: “Мыло”. Заставят реализовать сказанное, и съешь хлеб с унитаза, даже отделенный газетой, — попадешь в отверженные: осквернился. А мыло в тюрьме дефицит, его тебе съесть не дадут, пожалеют (не тебя, мыло). Хитроумный вопрос: “Если кента укусит змея и надо отсосать — что будешь делать?” Ответ: “Позову вафлера” (ведь ранку на руке или ноге кент мог бы отсосать и сам). Не сумеешь догадаться — пеняй на себя.

Прописка бытует не во всех камерах. Особенно азартно проводят ее несовершеннолетние уголовники в своих камерах — “на малолетке”.

К самой администрации “Крестов” у меня нет особых претензий. Более того, по отзывам тех, кто прибыл по этапу из других городов, это еще одна из лучших тюрем — она отличается сравнительной чистотой, благоустроенностью, лучшим обращением.

В камеру ежедневно доставляются газеты — каждый день какая-нибудь одна. Помню, в газете описывались злоключения какой-то ирландской семьи. Мужа и жену арестовали и подвергли пытке — трое суток заставляли спать при ярком свете ламп. Читая статью, мои сокамерники покатывались со смеху: у нас во всех камерах свет не выключался и не пригашался никогда. Не разрешалось даже завешивать лампы полотенцами. Надзиратели всегда должны видеть через глазок, что творится в камере. Не позволялось даже лица прикрывать (а вдруг человек уже мертв?).

Привожу этот случай не для того, чтобы показать “промахи” нашей пропаганды, проистекающие из двойной шкалы оценок (для них и для нас}. Хочу оттенить другое: нести неудобства и страдания вынуждены как виновные, так и люди, еще не признанные таковыми.

5. Два креста. В памяти “Кресты” воздвигнуты намертво. Я сорок лет в Ленинграде, но не знал, почему старая питерская тюрьма называется в обиходе “Кресты”. Лишь попав туда, узнал. Оказывается, название происходит от архитектуры тюремных зданий. Они были построены в прошлом веке по самым для того времени современным образцам — в виде крестообразных корпусов. В центре каждого креста застекленные будки — пункты наблюдения, а от них во все четыре стороны расходятся длиннющие коридоры с камерами по обеим стенкам. И так — на каждом этаже. Один крест служит для содержания подследственных — это и есть собственно следственный изолятор, другой крест — для содержания осужденных: сюда помещают уже после суда. Здесь заключенные ожидают утверждения приговора, ответа на кассационное обжалование, затем — этапа, то бишь отправки в исправительно-трудовую колонию, на зэковском жаргоне — в “зону”.

После первого суда, получив приговор, я покинул первый крест — корпус подследственных — и был переведен во второй — корпус осужденных. Там я пробел несколько месяцев в камере (такой же, как прежние). Там составил и послал подробное обжалование, хотя все вокруг — и сокамерники, и надзиратели — говорили, что это пустое дело: отмен приговора почти не бывает. Но чудо произошло: отменили! Как только пришла бумага об этом, мне тотчас же велели собрать монатки (“Самойлов! С вещами!”) и увели назад, в первый крест — корпус подследственных. Опять я сидел в камере первого корпуса, правда, не в той, что раньше, но, конечно, такой же.

Прошло еще несколько месяцев, и снова суд, продолжавшийся пять дней. Снова приговор, и опять — в корпус осужденных, во второй крест. Новая камера, потом еще одна — эту последнюю называют “этапной”: отсюда уходят по этапу в “зону”. Кстати, именно из “этапных” камер некоторых заключенных, у кого есть желание, водят в небольшую тюремную мастерскую, картонажку, клеить картонные коробки (это и есть “картонажная фабрика”).

Побывав дважды в положении подследственного и осужденного, я невольно начал сравнивать условия содержания. Два креста, и оба одинаковы. Но позвольте, тут что-то не так. Во втором корпусе содержатся осужденные, им положено нести кару за преступления, и суровые условия содержания для них правомерны. Можно спорить о целесообразности этих мер перевоспитания, можно возражать против средств, унижающих человеческое достоинство и причиняющих физические страдания, но, отвергая грубые виды физического воздействия, надо признать, что какое-то страдание осужденных неизбежно. Без страдания нет кары, страдание составляет часть кары.

Иное дело — те, кого держат в первом корпусе. Это подследственные. Их подозревают в совершении преступлений, но вина их еще не доказана. Любой из них может оказаться непричастным к преступлению. И тогда приговор должен свестись к оправданию. Это же аксиома правосудия: до суда подозреваемый в преступлении считается невиновным. По какому же праву содержание ему назначено такое же, как осужденному? Суда еще не было, а меч правосудия уже опустился, уже карает. Тюрьма уже “перевоспитывает” — всей сложившейся системой жестких ограничений, лишений, невзгод, травмирующих и тело, и душу.

Все приговоры, как правило, заканчиваются добавлением: “время предварительного заключения (такое-то) зачесть в срок отбытия наказания”. Что же не зачесть, коли они неразличимы? А если оправдают, куда засчитывать это время? Чем компенсировать невзгоды? И как вернуть невозвратимое — вычеркнутые из жизни месяцы и даже годы?

Оговорюсь, у первого креста некоторые отличия от второго все же есть: подследственным разрешается получать