К вам обращаюсь, дамы и господа - Левон Сюрмелян

Я вспомнил снеговика, которого мы слепили той зимой, когда вдруг повалил сильный снег. Он предстал передо мной и улыбнулся весёлыми чёрными глазками. Во рту у него была трубка, а опирался он на метлу. Морские чайки в сверкающих лучах восходящего солнца шумно хватали прямо на лету кусочки хлеба, подзадоривая нас громкими криками и хлопаньем крыльев. Я отчётливо представил чайку, которую легко поймала Антула; чайка села ей на плечо, как голубь Святого Духа. Мы гладили её, а потом отпустили к крикливым братьям; грешно было бы держать в неволе такую божественную птицу.

Я снова, как утром на большой дороге, впал в забытьё и не замечал ничего вокруг. Мысленно я вернулся к счастливым минутам своей жизни и чуть не оторопел, когда вдруг очутился в деревне. Ливень перешёл в мелкий моросящий дождь. Людей нигде не было видно. Клубящийся из труб уютных домиков дым говорил о том, что там варят вкусную еду, как во всех домах христиан, живущих обычной жизнью. Мы остановились перед одним из них. Дверь была закрыта.

— Твоя тётя живёт здесь, — сказала старушка и, даже не пытаясь подвергнуть сомнению мою личность, оставила меня во дворе и побрела дальше по дороге со своим осликом.

Я не решался постучать в дверь. По моему лицу струился дождь, я промок до нитки и выпачкался в грязи. Кроме того, я подумал, что могу стать нежеланным гостем. Господин Персидес был человеком суровым и никогда не улыбался. Я всегда боялся его. При ходьбе он как-то странно поднимал и опускал голову, и у него всегда был такой вид, будто он вот-вот побьёт меня своей тростью. Госпожа Персидес, напротив, была по-матерински добра.

Вдруг дверь открылась, и оттуда высунулись милые головки Антулы и её сестры Пенелопы. Они вскрикнули, словно увидели привидение, и захлопнули дверь. Послышались громкие женские голоса. Дверь снова отворилась, и госпожа Персидес с целым выводком дочерей вышла во двор. По их выражению можно было догадаться, что они хотят проверить — я это или мой призрак. Тут я не сдержался и улыбнулся.

Они завели меня домой и стали расспрашивать, как я оказался жив и как узнал, где они, но я будто лишился дара речи и ничего не говорил, а только глупо таращил на них глаза. Девочки прикладывали к губам платки, чтобы заглушить рыдания. Наконец в нескольких отрывистых предложениях я поведал им свою историю.

Они рассказали, что Ремзи Сами-бей удочерил двух моих сестёр и относится к ним как к родным. Наша прачка-гречанка их видела: выглядели они хорошо, но были одеты как турчанки и имена у них были турецкие. Я ведь не знал, что с ними случилось после того, как мы расстались. Я сказал, что видел сыновей Ремзи Сами-бея Шукри и Махмуда в автомобиле в Джевизлике и что они сделали вид, будто не знают меня.

Они подогрели воду, выкупали меня в лохани, накормили и уложили спать. Я шёл двенадцать часов без минуты передышки и шёл бы ещё дня три в нервном напряжении, но сейчас, когда непосредственной опасности уже не было, я расслабился и уснул.

Должно быть, я проспал целую неделю. Когда я проснулся, в комнату вошли дети и стали подшучивать надо мной, дразня соней. Они сказали, что живущая с ними по соседству вдова, пекущая для них хлеб, согласилась взять меня к себе при условии, если господин Персидес оплатит ей за заботу обо мне.

— Нас здесь слишком хорошо знают, — сказала Антула. — К нам приходят наши турецкие друзья, и они захотят узнать, кто ты.

— Турки повесят папу, если найдут тебя в нашем доме! — сказала Пенелопа.

В той крестьянской семье я пробыл девять месяцев. Соседи принимали меня за грека из другой деревни. Они называли меня Янко. Мне не разрешали выходить за пределы соседних дворов, чтоб не напороться на жандарма или прохожего турка, которые могут вдруг признать во мне армянина. Иногда я тайком взбирался на вершину маленькой лесистой горы, откуда ясно виднелось море. Море было мечтой, безгранично прекрасным миражом, но мне оно казалось недосягаемым.

К концу этой безрадостной зимы русский флот после целого года отсутствия начал систематически обстреливать Трапезунд, а русские самолёты с рёвом проносились над нашими горами, сбрасывая бомбы. Каждый турок, у которого имелось ружьё, выбегал из дому и стрелял в них, прячась за камни и деревья, но самолёты устремлялись вниз только для видимости, как бы забавы ради, и кружили вокруг подобно гигантским хищным птицам, пренебрегая участившимися выстрелами с земли. Когда русские стали наступать на Трапезунд, турки, охваченные паникой, бежали, сжигая за собой дома. Они боялись сражавшихся в русской армии армян. До того, как Ремзи Сами-бей перевёз свою семью в Константинополь, мои сёстры — смелые девочки — сбежали от него и, переодевшись в одежду греческих крестьянок, добрались в конце концов до семьи доктора Метаксаса в монастыре Сумеласа. Они прошли через деревню, где я прятался, даже провели там ночь, но я их не видел. Таким образом, все мы — четверо детей, оказались живы, хоть и не на свободе, но у своих друзей греков.

Бежали и турки нашей деревни. Ясным апрельским утром, незадолго до пасхи, мы собрались на зелёном деревенском лугу и смотрели, как горят дома турок. Вдруг мы увидели бегущих со штыками наперевес вверх по холму русских солдат под предводительством офицера с револьвером в руке. Они бежали прямо на нас, будто мы их враги. Мы перекрестились, чтобы дать им понять, что мы христиане, друзья и очень счастливы их видеть.

Их было около сорока — голубоглазых, рослых, белокурых парней, которые очень скоро уже улыбались нам, как дети. Деревенская знать собралась их чествовать. Даже господин Персидес, всегда такой суровый и важный, вдруг засуетился. Представитель местной знати, какое-то время проживший в России, выступил переводчиком. Офицер спрашивал, в каком направлении отступили турецкие войска, и хотел было преследовать их, но жители запротестовали. Ни в коем случае! Они не могут отпустить их, не накормив. Ведь они наши освободители.

Русские сели пировать на деревенском лугу. Им прислуживали дочери господина Персидеса. Люди чокались с офицером и солдатами и произносили приветственные тосты.

«Так вот они — русские! — говорил я себе. — Стоило дожить до сегодняшнего дня!» Не было никого счастливее меня. Мне хотелось кувыркаться по траве, кричать, рвать на себе от радости одежду. Ах, если бы они пришли чуть раньше и спасли моих родителей и родственников!

За этим взводом последовали целые полки. Русские настоящей лавиной катились по холмам. Войска выглядели великолепно — прекрасно обмундированные, хорошо вооружённые, пышущие здоровьем и энергией. Со штыками они казались выше, чем были на самом деле. Я боготворил их и ходил за ними по пятам, подбирая пустые гильзы и патроны, которые они роняли по пути. Я собрал их целый мешок. Я совершал также набеги на турецкие дома, унося оттуда оконные рамы, двери, стулья, словом всё, что можно было вынести.

В пасхальное воскресение, после службы, когда радостный священник веточкой окропил нас святой водой, мы поели мяса, которое удалось купить вдове на свои сбережения. В течение девяти месяцев мы ничего, кроме бобового супа на оливковом масле, не ели.

Двое российских солдат-армян пришли к нам в хижину и хотели взять меня с собой. Они сказали, что я принадлежу нации. Нация позаботится обо мне. Для таких детей, как я, открыты приюты. Хотя я и понимал, что они говорят, мне трудно было разговаривать с ними. Я почти забыл родной язык. В их глазах стояли слёзы. Только после того, как я уверил их на смеси греческого, турецкого и армянского, что меня окружают добрые друзья, спасшие мне жизнь, они позволили мне остаться с ними и уйти в город самому. Они только хотели убедиться, что я не вырасту греком.

На следующий день мы с вдовой двинулись в Трапезунд. На спине она несла корзину с четырьмя глиняными кувшинами с молоком и мацуном для продажи; в корзине была также буханка кукурузного хлеба и пучок зелёного чеснока на завтрак. Для неё это была очередная вылазка в город, ну а я возвращался в потерянный мир, где жил много тысяч лет назад.

Шли мы по извилистой тропе. Уже на подходе к городу дорога проходила вдоль узкого ущелья, служившего одновременно крепостным рвом старой греко-римской цитадели, возвышающейся, подобно величественному трону гордой императрицы Чёрного моря. Каким вдруг покинутым и одиноким почувствовал я себя при виде её зубчатых стен и башен! На каменистом дне ущелья извивался маленький, причудливый ручеёк, протекая, казалось, через катакомбы времени.

На отвесных краях ущелья среди обилия ползучих лишайников росли фиговые деревья, распростёршие свои зелёные листья подобно рукам древних воинов, павших под этими стенами. В глубоком, таинственном безмолвии времени я представлял себе битвы, бушевавшие у этой цитадели, я слышал крики нападающих и обороняющихся, гул варварской толпы, рвущейся сквозь неприступные бастионы прямо к морю.