Мстиславцев посох - Эрнест Ялугин

— Тяжко ныне воевать нам за свои вольности,― вздохнул купеческий старшина.― С литвинами-то мы разумели лепей один одного. От шляхты же польской не токмо простолюдины, но и торговые люди православной веры великие обтяжения и кривды терпят. Обозы с товарами задерживают магнаты на землях своих, пошлины такие накладывают, что продаем едва ли не себе в убыток. Однако рук, как тебе ведомо, мы не опустили: челобитная наша читана королевичем и подношение Мстиславских послов принял он милостиво.

— Себе-то вы привилегии выторгуете,― буркнул отец Евтихий.― Будет ли от того посполитым легче?

— От верных людей ведомо стало,― продолжал купеческий старшина,― будет Мстиславлю даровано самому управляться и единый чинш в казну платить. Тогда богаче станем, и храмам дары купеческие будут обильнее, и отроков наших станем грамоте учить не только в монастыре Пустынском, но в городе школу заимеем. Грамотеи же нам вельми потребны.

— По каким книгам думает купец детей учить? ― остановился посреди светлицы отец Евтихий.― Или пойдет до польского наместника сговариваться, дабы тот католические истребовал из Кракова? А? Сговориться?

Отец Евтихий даже голову склонил, высматривая что-то позади купца, и Апанас Белый похолодел: а ну разузнал что-либо? Неспроста ведь повторил про сговор-то. Давно уж Апанас, а с ним еще несколько купцов позаможнее надею тешат: сговориться полюбовно с поляками ― вера верой, бог милостив, как-нибудь простит, торговля бы вот не страдала. Однако он вовсе не хотел, чтоб обрушился на него поп в своей проповеди, перед всеми прихожанами обвинил в отступничестве.

— В церквах ведь книги имеются? ― сказал он.

— Те для богослужения предназначены. Да и ветхие зело: червем источены от доски до доски, так что и буквиц бывает не распознать,― отец Евтихий подошел к сундуку, поднял кованную узорной медью крышку, извлек новехонький «Апостол».― Вот добрая книжица,― протянул «Апостол» Апанасу.― Сработана в Вильне друкарем тамошним Франциском Скориною.

— Вильня ― город богатый мастерами,― купеческий старшипа с любопытством ощупывал добротную книгу, которая пахла свежей краской и хорошо выделанной кожей.

— Нам вот таких бы,― отец Евтихий забрал книгу, отнес в сундук.

— Расход немалый,― купеческий старшина пригладил коротко подстриженную и слегка перевитую сединой бородку.― Надобно дело это на братском сходе обговорить ― будет ли на то сгода братчиков.

— У меня иная мысль,― ответил отец Евтихий: ― Не послать ли нам к тому виленскому друкарю человека в обучение? Намедни заходил ко мне странник один, бывший челядник князя Федора, отъехавшего в Москву. Путь он держит в Вильшо. Петрока Тимофеева весьма одобрял и приглашал к себе в попутчики.

Опустились края век у купеческого старшины, молвил глухо:

— Петроку иная дорога. Братчина за его учение монастырю платит, за хлопцем, стало быть, долг. Пусть отработает. Мыслю я Петрока к себе в подручные взять, и мать его на то сгоду дала. Поездит по иным землям, торг вести обучится, а там глядишь, сам дело затеет, искупит отцовскую промашку.

Отец Евтихий сел на лавку возле окна, побарабанил пальцами по столешнице.

— Ведомо мне,― голос его сделался вкрадчив,― помогли в том разорении Тимофею-купцу иншие.

Апанас не опустил глаза.

— Спасли только малую часть того, что другим был должен Тимофей.

Отец Евтихий не сдался:

— Ведомо также, что купец Мстиславцев без долгов вел дело свое и прибыльно весьма.

— Не все из купеческих тайн известны отцам церкви,― возразил Апанас Белый. Твердо поднялся с кресла, на голову возвышаясь против отца Евтихия, застегнул кунтуш.

— Дело друкарское не токмо просвещению полезно, но и в торговле выгодно,― перевел разговор отец Евтихий.― Сам ведаешь: книги того виленского мужа Франциска немалую цену имеют. Да ты садись-ко, Апанасий Савелович. Что поднялся? Яства на столе не тронуты, пит-во в чарах, а гость уж на ногах.

— Петроку ныне отцовский пригляд надобен,― купеческий старшина опустился в кресло, но сел на край, готовый тут же подняться.― Мать сетовала: от рук отбился, все шастает с книгой неведо где, либо непотребные поделки строит. В чужой-то стороне один и вовсе с пути собьется.

Отец Евтихий собственноручно наполнил из зеленой бутыли чарки, поклонился гостю, как того требовал обычай:

— Отведай, Апанасий Савелович, фряжского.

Купеческий старшина не отказался. Хозяин выпил первый, до дна.

— А ставень завтра поутру причетник сымет на дрова,― сказал он, скоренько жуя упругий грибок и плотоядно двигая острым кадыком.

— Почто ж на дрова? ― Апанас расплылся одной из тех своих улыбок, которые создали ему славу доброго малого.― Уж мне тогда отдай: посмеюсь когда и гостей своих потешу.

— Быть по-твоему, Апанасий Савелович,― отвечал отец Евтихий.

От третьей чарки купеческий старшина таксамо не отнекивался.

— Скажи-тко, батюшка Евтихий,― снимая кунтуш, спросил как бы между прочим,― у московита нет ли какого тайного дела во Мстиславле?

— То забота старосты. Человек же он справный, и Петроку будет с ним, как у господа за пазухой.

Купеческий старшина повел речь об ином, будто и не спрашивал.

В КОРЧМЕ РЫЖЕГО ЕСЕЛЯ

Доброе пиво у рыжего Еселя! Выпьешь малый цебрик ― все так и поплывет перед глазами, почнет колыхаться: широкие темные столы, заставленные чарками, медными кубками, плоскими бутылями зеленого стекла; бочонки в углу, возле которых прямо на полу сидит и плачет цыган ― слезы текут по мокрой бороде, капают в жбан с пивом; два захмелевших бражника, что с полудня сидят за столом, упершись друг в друга потными лбами, жалуются поочередно на судьбу-злодейку или затягивают и никак Не могут кончить ни одной песни; толстые сосновые лучины по углам ― из красного пламени их торчат, словно чьи-то скрюченные пальцы, черные завитки нагара.

Издалека приметна корчма рыжего Еселя ― манит подвешенный на пеньковых веревках у входа пузатый бочонок. Люди всякого звания сходятся сюда под вечер промочить глотку горьким пивом, хмельной брагой или сладкой медовухой. Никто не пытает в корчме, кто ты, из какой стороны, какой веры: выкладывай на стол перед корчмарем гроши, и щедрой рукой наполнит Есель твою кружку, с поклоном поднесет ее тебе темноглазая Бася, пей, сколько душа принимает. Еще тем хороша корчма, что рядом Челядный ров, который охватывает город с западной и южной стороны и упирается в речку Вихру. Нагрянь стражники ― те, кому не с руки с ними видаться, всегда могут через потайную дверь либо прямо в окно выскочить к Челядному рву, а там скатился по крутому склону да в лозняк ― и поминай как звали.

Народу в корчме ― не протолкнуться. Сидят за столами либо на бочках вдоль стен зазывалы из купеческих лавок, разносчики, обозные, бродячие чернецы, мастеровой люд: кузнецы, шорники, кожемяки, шаповалы, бондари, чеканщики; в особку заняли край стола партачи ― те из ремесленников, кто не захотел объединиться в цех, подчиниться власти цехового старшины. Они обсели своего главаря ― бочара Родиона Копейника. В темных кутках, подальше от чужих глаз, приютились «похожие» смерды ― крестьяне, убежавшие в город от засилья шляхты, которая с молчаливого дозволу короля Польши и великого князя Литвы мало-помалу присоединяла к своим фольваркам крестьянские земли, с каждым годом увеличивала барщину. «Похожие» роптали на то, что уж шляхта ныне никого не выпускает из маентка, а уйдет кто ― в цепях приведут гайдуки обратно, изобьют батогами.

Тихон остановился в дверном проеме, выискивая глазами свободное место за столом. Под низким, закопченным до бархотистости потолком корчмы плавал сизый дым от горящих смоляных лучин и жареной баранины, которая на длинных вертелах шипела в печи. Лицом к челу печи сидел на низкой скамье слепой старец-жабрак. У ног слепца примостился светловолосый мальчонка-поводырь. В руках у старца была лира. Под жужжание и тихий звон ее жабрак и поводырь пели псалмы о Лазаре ― божьем человеке,― о том, как худо ему жилось на земле, как смилостивился над ним господь бог и взял к себе.

Окончив петь, жабрак сказал, подняв кверху обезображенное шрамами лицо:

— Подайте, люди добрые, христа ради, на пропитание калеке и хлопчику малому ― сироте убогой.

Поводырь пошел по кругу со старой шапкой. Подошел он и к плечистому бочару Родиону. Тот поднял голову от жбана с пивом, глянул на мальчонку. На худом детском личике яснели большие бездонные глаза. Дрогнуло, видать, сердце Родиона, извлек из вязаного пояса золотой, взвесил на широкой ладони.

— А не хочешь ли, хлопчик, до меня в ученики пойти? ― вдруг спросил он.― Сыт будешь, ремесло познаешь.

Мальчонка переступил босыми, сплошь в цыпках ногами, оглянулся на жабрака, который все так же сидел с поднятой головой, чуть трогал пальцами струны своей ветхой лиры, скрученные из высушенных бараньих кишок.