Нашествие 1812 - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Солнце сияло в зените, слепя глаза белизной костелов. Звуки бравурной военной музыки вмиг притянули всех к окнам. Это поляки! По улицам, выстроившись по трое, ехали польские уланы и гусары; впереди гарцевал на белом коне светловолосый всадник в васильковом мундире. Князь Доминик Радзивилл! Ура! Женщины махали кавалеристам платками; из окон вывешивали узорчатые ковры; члены городской управы отправились в Понары при всем параде встречать императора, положив на подушку ключи от города…
Наполеон проехал через Вильну, не останавливаясь. Отправил людей тушить мост и магазины, разведать окрестности, а сам выехал к аванпостам в Антоколе. Ему навстречу попались уланы Сухоржевского, которые вели горстку пленных казаков в монастырь Св. Казимира. Принц Гогенлоэ тяжело ранен пикой… Корпус Багговута снова ушел, Барклай уклонился от сражения… Дьявол! Император вернулся в город и занял во дворце освободившиеся апартаменты Александра.
Адъютант императора Филипп де Сегюр шел в отведенные ему комнаты, когда его окликнул гофмаршал Дюрок. Красивое лицо генерала было печально. Он взял Сегюра за руку и сжал ее в своих ладонях. «Ваш брат Октав… Его рота попала в засаду и почти вся истреблена… А его не нашли…» Не дослушав, Филипп скатился с лестницы, вскочил на своего коня, которого еще не успели отвести в стойло, и поскакал в Антоколь.
Октав был старше его всего на год, но женился десятью годами раньше, в восемнадцать лет, на их кузине Мари. Через шесть лет у него было уже трое сыновей, но именно тогда, без предупреждения приехав в Суассон, Октав увидел свою жену в саду с другим мужчиной… Он прислал ей прощальное письмо из Булони; Филипп немедленно помчался туда, обегал весь французский лагерь, расспрашивая всех и каждого, но так и не нашел своего брата, сменившего имя и записавшегося в армию простым солдатом. Восемь долгих лет он ничего не знал об Октаве: где он, что с ним. Сам Филипп был при Аустерлице и на осаде Гаэты, женился, попал в плен к русским в Польше, вернулся в Париж после Тильзитского мира, отправился в Испанию, получил пять ран в ущелье Сомосьерра… Жена сообщила ему о рождении их третьего ребенка, Наполеона, когда Филипп уже выступил с императором в поход на Россию. В Ковне, после парада, гусарский капитан из дивизии Брюйера отсалютовал бригадному генералу де Сегюру и назвал его по имени…
Они не успели даже как следует поговорить. Октав сражался с пруссаками, побывал в плену у австрийцев… Через три дня после их долгожданной встречи дивизия Брюйера выступила в половине третьего ночи, чтобы обойти Вильну и перерезать дорогу русским…
По обе стороны от тропы, пересекавшей сосновый бор, лежали мертвые тела, уже обобранные мародерами. Филипп переходил от одного к другому, вздрагивая при виде черных кудрей (у Брюйера служили в основном пруссаки и поляки, среди которых преобладали блондины). Сопровождавший Сегюра гусар бесцеремонно хватал голову за волосы, показывал Филиппу лицо, облепленное песком, – нет, и это тоже не Октав! К нему подошли двое раненых: вы не найдете здесь капитана. Он дрался как лев; его сбросили с коня, он продолжал отбиваться от казаков, его еще дважды пронзили пиками. Видит Бог, он был еще жив, когда два русских офицера увезли его с собой… Октав в плену! Филипп разыскал ординарца своего брата и отправил с трубачом парламентером к русским.
На небо набежали тучи, сиянье дня внезапно сменилось сумерками. Сколько он уже ждет? Час? Больше? А вдруг русские не отпустят парламентера, а ночью вернутся сюда и захватят в плен его самого? Адъютант императора – ценная добыча… Как глупо. Зато он увидит Октава. Он восемь лет мечтал… Топот? Это трубач! Филипп жадно выхватил у него из рук письмо, развернул, ловя ускользающие лучи. Капитан де Сегюр ранен, однако можно надеяться на его исцеление. Его бесстрашие и славное имя обеспечат ему почетные условия в плену… Конечно, его не отпустят и не обменяют, ведь он первый француз, захваченный в плен в этой кампании.
* * *
Уже четыре дня Балашов куковал в главной квартире маршала Даву, а адъютант, посланный к Наполеону, всё не возвращался. Как можно не найти за это время императора, зная, что он перешел границу в Ковне? Генерал потребовал встречи с маршалом и прямо спросил, не считают ли его здесь пленным. Флегматично глядя на него слегка раскосыми глазами из-под убегающей к затылку лысины, Даву отвечал, что военные правила ему хорошо известны, особа парламентёра священна, а задержка вызвана тем, что адъютант не поспевает за императором, объезжающим многочисленные корпуса своей армии. Наконец, посланный возвратился, Балашова отправили под конвоем в ставку Наполеона, завязав ему глаза. Когда повязку сняли, Александр Дмитриевич чуть не вскрикнул от удивления: он стоял в той же самой комнате губернаторского дворца, в которой государь вручил ему свое письмо. Теперь ему оставалось только передать его Бонапарту.
Близко поднеся листок к глазам, Наполеон прочитал письмо, положил его на стол и принялся расхаживать по комнате, заложив руки за спину.
– Я удивляюсь, что ваш император сам находится при войсках: что ему тут делать? – говорил он на ходу. – Он природный государь, ему должно царствовать, а не воевать. Я – другое дело. Я солдат.
Он остановился и в упор посмотрел на Балашова.
– Я не могу согласиться на требования вашего императора. Когда я что занял, я считаю это своим. Оборонять столь обширную территорию со столь малым числом войск… Увидим, чем всё это кончится.
Парламентёра пригласили обедать с императором; за стол сели также Бертье, Дюрок, маршал Бесьер и обер-шталмейстер Коленкур. Наполеон один занимал длинную сторону стола, оставив стулья рядом с собой пустыми.
– Вы были, кажется, начальником московской полиции? – спросил он Балашова, но тотчас обернулся к Коленкуру: – Вы знаете Москву? Большая деревня со множеством церквей. К чему они? В наш век осталось мало набожных людей.
Стараясь говорить спокойно, Балашов ответил:
– Не знаю, ваше величество, есть ли набожные люди во Франции, но в Испании и в России верующих много.
Обед продлился не больше получаса; голубцы с салом и шпинатом никого не прельстили, и Наполеон, придвинув к себе блюдо, съел всё один. Выйдя из столовой, Коленкур шепнул тихонько Балашову,
