Грифоны охраняют лиру - Соболев Александр

18

 Против всякого ожидания, квартира Никодима не цепенела в темноте, смиренно ожидая возвращения хозяина, а, напротив, была освещена, обжита, ароматна: на кухонном столе громоздились коробочки из китайского ресторана с цветастыми тиграми и драконами, посвистывал чайник на плите, шторы были задернуты и форточки затворены, в хрустальной вазочке (о существовании каковой в собственном доме Никодим, кстати, и не подозревал) никнул букетик лиловых гиацинтов, а виновница всего этого сидела, положив ногу на ногу, в кресле под торшером и задумчиво читала «Раннее и несобранное» Шарумкина. Что-то в облике Вероники встревожило его: рассеянный в целом, но памятливый на мелочи, он снова окинул взглядом ее ладный силуэт — от серых забавных тапочек (им же некогда и подаренных), через полоску загорелой кожи к отвороту светлых джинсов, которые она подворачивала, как будто собираясь кататься на велосипеде, но на полпути передумав; свободная льняная рубашка, тонкая золотая цепочка-браслет на левой руке с болтающейся на ней золотой же китайской монеткой — и, только встретившись с ней, уже отложившей книгу и улыбающейся, взглядом, понял, что она надела новые, еще не виденные им очки в светлой, до предела истонченной оправе. Это сразу кольнуло его, готового насторожиться: как будто любая новая деталь внешности ставила особую преграду между ним и ею, знаемой наизусть — и в телесных деталях (шрам от паховой грыжи, родинка под правой грудью, светлый пушок на загривке), и в жестах — как, отбрасывая челку, она сперва прикасалась указательным и безымянным пальцами к виску, будто прогоняя головную боль, а после чуть двигала локтем и затем уже проводила рукой по волосам. За каждым эпизодом вставала история, за каждым предметом одежды — его немудрящая биография: знакомство в торговом зале, первое свидание в примерочной, узаконение отношений у кассы, отлучки в барабан стиральной машинки, изнеможение на прутьях сушилки, косметические процедуры под утюгом; эти нити историй свивались и развивались, обволакивая пространство их общей жизни, — и взявшийся вдруг чужак, лунатически (да-да) пробравшийся в их огороженный мир, надменно поблескивал стеклами на Никодима, явственно намекая, что он останется при Веронике дольше.

Она встала, чтобы его поцеловать — с отвычной страстью, что Никодима обрадовало, изумило, разволновало: в такой примерно последовательности; закрыв глаза и обнимая ее правой рукой, он незаметно принюхивался, расширив ноздри и стараясь не насторожить ее, особенно в эти секунды чуткую; ему казалось, хотя он вряд ли отдавал себе в этом отчет, что он сможет таким атавистическим способом не только уследить новый чужой элемент в ее жизни, но и окинуть хоть обонятельным взором ее последние дни, куда ход ему был заказан (ибо он твердо знал, что стоит ее спросить, хотя бы самым невинным тоном, как она провела сегодняшнее утро, как складывающейся идиллии мигом придет конец). «Что ты сегодня делала?» — спросил он небрежнейшим голосом, снимая ветровку, поднимая с полу рюкзак, неизвестно как им сброшенный, и перекладывая связку ключей на столик. — «Ходила в музей с утра». (Как путник, бредущий по болоту, он прощупывал словесные границы тверди и, увидев, что первый шаг к тому, что она называла «бессовестное вторжение в личное пространство», прошел незамеченным, осмелел.) — «А вчера?» — «Была на свадьбе у Ларисы, ты мне позвонил, как раз когда я одевалась». — «Что подарила?» — «Заднюю ногу поросенка». — «Как?» — «Она вышла замуж за фермера, который попросил преподнести им на свадьбу пару свиней какой-то особенной породы, чтобы их разводить. Вот мы и делали складчину». — «А что…» — «Пойдем перекусим, пока еда не остыла».

Сидя за трапезой и обсуждая тибетские новости (беседа, зародившись от истока национальной кухни, мягко полилась по равнине текущей политики), они, кажется, оба избегали тем, которые могли бы оказаться болезненными и лишить вечер плавности; Никодим, со своей стороны, пытался не пропустить поворот, которым можно было воспользоваться, чтобы аккуратно опросить Веронику про интервью пятилетней давности, но повод все не представлялся. Наконец его осенило:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— А что ты читала, когда я вошел?

— Шарумкина. Откуда он у тебя?

— А ты его знаешь?

— Ага.

Путник на болоте почувствовал опасность и насторожился: «Если бы она хотела рассказать об обстоятельствах их знакомства, — думал он, — она бы не остановилась на этом „ага“, после которого напрашивалось продолжение, а сказала бы что-нибудь еще».

— В смысле лично знаешь или читала?

— И так и так.

— Ты мне никогда не говорила об этом.

— Ну, во-первых, ты не спрашивал, а во-вторых, не интересовался литературой. А откуда у тебя книга?

— Купил.

— Зачем?

— Почитать.

— У тебя новая пассия и ты хочешь соответствовать ее умственному уровню?

Обходной путь оказался ловушкой.

— Ни-ни-ни.

— А все же?

— Неважно.

— Ах вот как.

Повисла пауза. Наконец Никодим решился.

— Кажется, я его сын.

Какая-то непонятная тень пробежала по лицу Вероники: она не удивилась, не испугалась, не расстроилась, а как бы подумала о чем-то не слишком приятном, будто зудящем на дне души: так человек, склонный к определенного рода неврастении, хотя и совершенно уверен, что перед уходом он выключил утюг и запер дверь, но все равно непременно несколько раз постарается припомнить освобождение вилки из розетки и поворот ключа. Никодим, сам страдавший этим расстройством, обычно боролся с ним, повторяя вслед за действиями, словно диктуя своей забывчивости: «выключил, выдернул, обесточил, запер», что, увы, помогало не всегда. Вероника посмотрела на него (как ему показалось — оценивающе), потом в сторону забытой на кресле книги, потом в окно.

— А что, может быть, — пробормотала она. — А почему ты так решил?

— Мама сказала.

Отношения с Никодимовой матерью (слово с запекшейся на исподе сукровицей в их обиходе не употреблялось) с первого же знакомства установились у нее натянуто-вежливые: две ежегодные обязательные встречи проходили в аккуратных светских беседах, темы для которых Никодим мысленно заготавливал заранее и подбрасывал по мере иссякновения беседы, сам себе напоминая полярника, дозирующего дефицитное топливо для скудного костерка. Случались, конечно, и спонтанные свидания, одно из которых, пару лет назад, особенно ему запомнилось: экстренно прооперированный из-за приступа аппендицита, он пришел в себя в реанимационной палате под раздраженное шипение двух ближайших ему женщин: «Всё ваши домашние ужины», — говорила младшая, стараясь не сорваться с шепота; «Всё ваши ресторанчики», — отвечала ей другая. Еще в полумраке блаженного наркоза он тихонько засмеялся, отчего свежий шов зачесался под повязкой.

— А ты уверен, что это правда?

— Нет, конечно. Но мне почему-то кажется, что да.

— Странно.

— Что странно?

— Да нет, ничего.

Она начала рассказывать. Оказалось, что в «Утре России» существовало что-то вроде обряда инициации для стажеров — выбрать из короткого списка лиц, наглухо отказывающихся давать интервью, одно и попытаться его разговорить. Успех (весьма, впрочем, редкий и почти небывалый) автоматически означал зачисление в штат. Ей достался Шарумкин, имевший репутацию в этом смысле безнадежного: предшественники обоих полов пытались и взять его измором и лестью, и очаровать цветением юности, и воспользоваться протекцией — все было тщетно, и редакционные анналы полнились описанием бесплодных попыток, завершающихся одинаково — брошенной телефонной трубкой или злобной прощальной (потому что приветственной называть ее язык не поворачивался) репликой. По словам Вероники, она уже и не помнила, почему выбрала именно его — или из-за собственной задиристости решила сразу взяться за наиболее завидный из возможных трофеев либо просто из любви к его книгам. («К тому моменту я прочитала их все, а „Почтарь“ местами знала даже наизусть», — сказала она, как показалось Никодиму, укоризненно.) Обобщив опыт предшественников и особенно предшественниц, она решила, что любая прямолинейная атака на затворника будет им отбита с легкостью: бессмысленно было звонить по телефону с горестной историей о том, что ее уволят, если она провалит редакционное задание. Общих знакомых у них, кажется, не было (хотя Вероника призналась, что ей, как позже и Никодиму, первым делом пришел в голову, вероятно по отрицательной ассоциации, словесник-Малишевский). Вместо этого она решила действовать методом, который сама она называла «аккуратный нахрап»: разыграть старинную карту «дева в беде». Зная адрес Шарумкина (хранившийся в редакционной картотеке вместе с адресами прочих знаменитостей), Вероника собиралась проникнуть в его подъезд, подняться на верхний этаж (а лучше на чердак), переодеться в халатик, намочить и намылить волосы и в таком виде позвонить ему в дверь, изображая соседку-растяпу, чья вода похолодела, дверь захлопнулась, а муж по удачному стечению (каламбур, признаться, средненький) обстоятельств оказался в командировке.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})