Мои скитания - Владимир Гиляровский

Некоторые из старых любили самый процесс умывания и с видимым наслаждением доставали из своих сундуков тканные полотенца, присланные из деревни, и утирались. Штрафованный солдатик Пономарев, пропивавший всегда все, кроме казенных вещей, утирался полой шинели или суконным башлыком. Полотенца у него никогда не было…

— Ишь, лодырь, полотенца собственного своего не имеет, — заметил ему раз взводный.

— Так что, где же я возьму, Трифон Терентьич? Из дому не получаю денег, а человек я не мастеровой.

— Лодырь ты, дармоед, вот что. У исправного солдата всегда все есть; хоть Мошкина взять для примеру.

Мошкин, солдатик из пермских, со скопческим, безусым лицом, встал с нар и почтительно вытянулся перед взводным.

— Мошкин от нас же наживается, по пятаку с гривенника проценты берет… А тут на девятьто гривен жалованья в треть, да на две копейки банных не разгуляешься…

— Не разгуляешься! — поддержал Ежов. Ежов считался в роте «справным» и «занятным» солдатом. Первый эпитет ему прилагали за то, что у него все было чистенькое, и мундир, кроме казенного, срочного, свой имел, и законное число белья и пар шесть портянок. На инспекторские смотры постоянно одолжались у него, чтобы для счета в ранец положить, ротные бедняки, вроде Пономарева, и портянками и бельем. «Занятным» называли Ежова унтерофицеры за его способность к фронтовой службе, к гимнастике и словесности, обыкновенно плохо дающейся солдатам.

— Садись на словесность! — бывало командует взводный офицер из контонистов, дослужившийся годам к пятидесяти до поручика, Иван Иванович Ярилов.

И садится рота кто на окно, кто на нары, кто на скамейки.

— Митюхин, что есть солдат?

— Солдат есть имя общее, именитое, солдат всякий носит от анирала до рядового… — вяло мнется Митюхин и замолкает.

— Врешь, дневальным на два наряда!

— Что есть солдат? Пономарев?

— Солдат есть имя общее, знаменитое, носит имя солдата… — весело отчеканивает спрашиваемый.

— Врешь! Не носит имя солдата, а имя солдата носит.

— Ежов, что есть солдат?

— Солдат есть имя общее, знаменитое, имя солдата носит всякий военный служащий от генерала до последнего рядового.

— Молодец!

Далее следовали вопросы, что есть присяга, часовой, знамя и, наконец, сигнал. Для этого призывался горнист, который дудил в рожок сигналы, а Ярилов спрашивал поочередно, какой сигнал что значит, и заставлял спрашиваемого проиграть его на губах или спеть его словами,

— Сурков, играй наступление! Раз, два, три! — хлопал в ладоши Ярилов.

— Татитата, татитата, татитатитатитатата!

— Верно, весь взвод!

И взвод поет хором: «За царя и Русь святую уничтожим мы любую рать врагов!». Если взвод пел верно, то поручик, весь сияющий, острил:

— У нас, ребята, при Николае Павлыче так певали:

«У тятеньки, у маменьки просил солдат говядинки, дай, дай, дай»! Взвод хохотал, а старик не унимался, он каждый сигнал пел посвоему.

— А нука, ребята, играй четвертой роте.

— Тататиататтадада! Словами!

— Вот зовут четвертый взвод, — поют солдаты.

— А у нас так певали: «Настассия — попадья», а тоеще: «отрубили кошке хвост!».

Смеется, ликует, глядя на улыбающихся солдат. Одного не выносил Ярилов — это, если на заданный допрос солдат молчал.

— Ври, да говори! — требовал он.

Изза этого «ври да говори» бывало не мало курьезов. Солдаты сами иногда молчали, рискуя сказать невпопад. что могло быть опаснее, чем дежурство не в очередь или стойка на прикладе. Но это касалось собственно перечислений имен царского дома и высшего начальства где и сам Ярилов требовал ответа без ошибки и подсказывал даже, чтобы не получилось чегонибудь вроде оскорбления величества.

— Пономарев! Кто выше начальника дивизии?

— Командующий войсками Московского военного вкруга, — чеканит ловкий солдат.

— А кто он такое?

— Его превосходительство.

— Генерал адъютант, генерал лейтенант…

— Ну?… Не знаешь?

— Знаю, да понашему, порусски.

— Ну!

— Генерал адъютант, генерал лейтенант…

— Ну!

— Крендель в шубе!

Уж через много лет, будучи в Москве, я слыхал, что Гильденштуббе называли именно так, как окрестил его Пономарев: — Крендель в шубе!

За словесностью шло фехтование на штыках, после которого солдаты, спускаясь с лестницы, держались за стенку, ноги не гнутся! Учителем фехтования был прислан из учебного батальона унтерофицер Ермилов, великий мастер своего дела.

— Помни, ребята, — объяснял Ермилов на уроке, — ежели к примеру фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою — вещь есть первая, а, главное, помни, что колоть неприятеля надо на полном выпаде, в грудь, коротким ударом, и коротко назад из груди у его штык вырви… Помни: из груди коротко назад, чтоб он рукой не схватил… Вот так! Рраз — полный выпад и рраз— коротко назад. Потом рраздва! Рраздва! ногой коротко притопни, устрашай его, неприятеля рразддва!

А у кого неправильная боевая стойка, Ермилов из себя выходит:

— Чего тебя скрючило? Живот что ли болит, сиволапый! Ты вольготно держись, как генерал в карете развались, а ты, как баба над подойником… Гусь на проволоке!

Мы жили на солдатском положении, только пользовались большей свободой. На нас смотрело начальство сквозь пальцы, ходили в трактир играть на биллиарде, удирая после поверки, а порою выпивали. В лагерях было строже. Лагерь был за Ярославлем, на высоком берегу Волги, наискосок от того места за Волгой, где я в первый раз в бурлацкую лямку впрягся.

Не помню, за какую проделку я попал в лагерный карцер. Вот мерзость! Это была глубокая яма в три аршина длины и два ширины, вырытая в земле, причем стены были земляные, не обшитые даже досками, а над ними небольшой сруб, с крошечным окошечком на низкойнизкой дверке. Из крыши торчала деревянная трубавентилятор. Пол состоял из нескольких досок, хлюпавших в воде, на нем стояли козлы с деревянными досками и прибитым к ним поленом — постель и подушка. Во время дождя и долго после по стенам струилась вода, вылезали дождевые черви и падали на постель, а по полу прыгали лягушки.

Это наказание называлось — строгий карцер. Пища — фунт солдатского хлеба и кружка воды в сутки. Сидели в нем от суток до месяца, — последний срок по приговору суда. Я просидел сутки в жаркий день после ночного дождя, и ужас этих суток до сих пор помню. Кроме карцера суд присуждал еще иногда к порке. Последнее, — если провинившийся солдат состоял в разряде штрафованных. Штрафованного мог наказывать десятью ударами розог ротный, двадцатью пятью — батальонный, и пятидесятью — командир полка в дисциплинарном порядке.