Прозрение. Спроси себя - Семен Клебанов

Он смотрел, как ярко синели ее глаза, когда она поворачивалась к свету.

Через год играли свадьбу…

— Вот вы где прохлаждаетесь, — сказал Хромов, найдя Дмитрия Николаевича. — А мы всполошились. Нет вас и нет. Останин даже к реке побежал.

— Это он выпил больше положенного.

— Устали? — спросил Хромов, чувствуя что-то неладное. — Может, чайку с медом попьем?

— Я посижу еще, — ответил Дмитрий Николаевич.

«Я не имел права жениться. Мне нельзя было иметь семью».

Категоричность суждения можно было смягчить и перевести в вопрос. Но Дмитрий Николаевич сознательно твердил себе это — он слишком любил жену, чтобы сейчас щадить себя и оправдывать. Осенью сорок седьмого года Ярцевых стало двое: он и Елена.

Любовь завязывалась осторожно, медленно. Порой от встречи до встречи проходили недели.

Внезапное и все крепнувшее чувство, охватившее Дмитрия Николаевича, проверялось долго.

Никто из них не торопил события, понимая, что время — их союзник.

Однажды они решили кутнуть — пообедать в «Арагви».

Им повезло, был свободен маленький столик в углу. Здесь было уютно. Подошел молоденький официант. Подавая карточку-меню, доверительно пообещал:

— Для вас — все, что пожелаете. Даже «Хванчкара» есть…

Елена тогда спросила:

— Митя, если не секрет, отчего вы не женаты? Или в паспорте — штампик о разводе?

Он знал, что рано или поздно возникнет такой вопрос.

— Посудите сами, — сказал он. — Работа на стройке. Койка в общежитии. Потом учеба. Рабфак. Институт. Районная больница. Через два года новая больница. И снова учеба. Курсы. А там четыре года войны. И вот мне уже скоро тридцать пять…

— Зато кое-что сделано для бессмертия, — подхватила Елена.

— Время бежит быстро. Не успел ни жениться, ни развестись.

— Вы так рассказали, будто заполнили анкету в отделе кадров. Все дотошно правильно. Но, кроме работы, учебы, была и другая жизнь. Неужели никто из женщин не нравился? Я, например, на втором курсе умирала от любви к одному студенту. Была готова тащить его в загс. Но он утонул…

— Нет, Леночка… — Ему надо было погасить овладевшее им волнение. — У меня было по-другому. Поздно, в восемнадцать лет, пришлось рождаться как бы второй раз. Надо было наверстывать упущенное. Вот и зажал себя, оставив все на потом. А когда пришел живым с войны, опять все начинал заново. И жизнь, и работу…

Елена не обратила внимания на точно обозначенный срок второго рождения. У каждого по-своему складывается жизнь.

Но он заметил свою оплошность и упрекнул себя за неосторожность. Хотя тут же подумал в оправдание, что многие люди говорят так же, есть даже поговорка про то, что человек рождается дважды.

Когда знакомство перешло в близость, Дмитрий Николаевич напрочь откинул от себя все прокловское. Он сказал себе, что получил это право — и на войне, где не щадил своей жизни, и потом, на своей работе.

И все-таки страх не отпускал Дмитрия Николаевича. Ему казалось, что, расскажи он Елене обо всем случившемся, она не станет разбираться в психологических тонкостях и, не раздумывая, отвернется от него.

Боясь потерять Елену, он и сказал себе — Проклова не было.

Столкнулись страх и совесть. Страх оказался сильнее, рождая отговорку: «К чему терзаться? Нельзя жить только горем».

А совесть прикрывалась и тем еще, что все прокловские следы давно затерялись в болотах Полесья… Он — Ярцев.

Все было решено, взвешено. Только одного не взял в расчет Дмитрий Николаевич — что был тогда в избе паренек и они запомнили друг друга.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Когда Федор зашел в комнату заведующего домом инвалидов, то увидел незнакомого человека. Настороженно сказал:

— Просили прийти… Крапивка Федор Назарович.

— Здравствуйте, — приподнялся незнакомец и, протянув руку с сильными, просто-таки железными пальцами, представился: — Следователь по особо важным делам Вячеслав Александрович Ледогоров, из Москвы. — И показал красную книжечку с надписью: «Прокуратура СССР». — Как себя чувствуете после операции?

— Нормально. Хожу без поводыря… — И торопливо, грубо спросил: — По какому делу я понадобился?

— Поговорим… Садитесь. — Вячеслав Александрович вынул из портфеля папку и, раскладывая бумаги, предупредил: — Разговор должен остаться между нами. Очень прошу это запомнить.

— Я, товарищ следователь, заявлений не писал, — буркнул Крапивка.

— И об этом поговорим. Вы не торопитесь. Запомнили, что я вам сказал?

— Запомнил.

— Я знаю, что вы ничего не писали.

— Кто ж донес?

— Почему донес?

— Ну, сболтнул я, было такое… Чего же вы дело заводите?

— В данном случае, Федор Назарович, вы нам нужны как свидетель.

— А обвинитель кто?

— Пока никто. Если будут установлены факты, появится и обвинитель.

— Значит, я просто свидетель? — настойчиво уточнил Крапивка.

— Да. Я должен познакомить вас со статьей Уголовного кодекса. Ваш гражданский долг и обязанность — правдиво рассказать все, что вам известно по разбираемому делу. Предупреждаю, за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний вы несете ответственность по статьям Уголовного кодекса. Поняли?

— Понял. — Крапивка несколько секунд размышлял: — Небось сам Ярцев сообщил?

— Он говорил вам что-нибудь?

— Приходил в палату. Говорил — сообщу в прокуратуру. Там, мол, разберутся.

— О чем он хотел сообщить в прокуратуру?

— Как о чем? Дескать, он Проклов, а не Ярцев.

— Может, он хотел сообщить о чем-либо другом?

— Не знаю…

— В разговоре с вами он признавал себя виновным?

— Нет!

— А какие у вас основания считать, что Иван Проклов — это не кто иной, как профессор Ярцев?

— Я узнал его…

— Это еще не доказательство. Так ведь и я могу заявить, что вы Иван Проклов.

— Дак я увидел его и сразу узнал! Понимаете, узнал! Этого мало?

— Для обвинения нужны факты.

— Да, попал я в переплет…

— Когда вы потеряли зрение? Сколько лет прошло с тех пор?

— Двадцать один год и шестьдесят семь дней.

— Всегда так точно запоминаете?

— На шестьдесят седьмой день после операции я узнал его… Проклова…

— После того как сняли повязку, вы видели в больнице других людей? Или первым увидели его?

— Да какая разница? Ежели я не ошибаюсь? А я не ошибаюсь!

Ледогоров приподнял голову и уловил недоброе выражение в глазах Крапивки.

— Как вы можете доказать, что Ярцев и Проклов — одно лицо? Кроме следов памяти, у вас есть конкретные убедительные факты?

Крапивка напряженно думал. У виска на бледной коже вздрагивала пульсирующая синяя жилка.

Ледогоров что-то записывал, затем, отложив ручку, спросил:

— Припомнили?

— Я могу рассказать, как все случилось. Ну, убийство это… И тогда, может, вы поверите…

— Слушаю.

Ледогоров уловил, что рассказ Крапивки лишен подробностей. Он охватывал событие в целом. Восприятие зафиксировало скорее итог происшедшего. Возможно, в ранние годы его память удерживала мелкие детали, но время выветрило их. Или сработала психологическая защита, своеобразный охранительный барьер.

Будучи опытным следователем, Ледогоров не упускал из виду эту особенность в показаниях Крапивки.

— Вы не помните, кто хоронил ваших родителей?

Вопрос озадачил Федора. В памяти остались только звуки чьих-то рыданий и негромкая молитва священника. Да еще два гроба.

Он сказал об этом.

— Как вы жили после гибели родителей? Кто вас приютил?

— Дядя. Захар Крапивка. Он с отцом не ладил. Жил отдельно, в деревне Черенки. Туда меня и отправили. — Федор провел ладонью по столу. — Вспомнил. Захар Артемыч был на похоронах. Он и увез меня к себе. А мельницу вскоре забрали. Отца посчитали кулаком.

— Дядя жив?

— Нет. Их деревню немец сжег.

— Никого из односельчан вы не встречали?

— Не довелось. Жил в детском доме. Потом поступил в ФЗУ. А оттуда попал на спичечную фабрику, дежурным электриком. Там и призвали на фронт. Когда ослеп — не до розысков было.

— Вы встречались с Иваном Прокловым? До дня убийства?

— На пароме.

— Как это произошло?

— У нас Метелица занедужила.

— Кто?

— Лошадь. Метелицей звали. Отец за ветеринаром меня послал. А тот в Михайловке жил. Если в обход идти — далече, километров девять с гаком, а напрямки — на пароме, через речку, и трех не насчитаешь. Пошел на паром. Вот там и встретил его… На причале это было. Паром еще с того берега не отчалил. Стали ждать. Какой-то парень сидел на бревне. Чуть поодаль бабы с кошелками и мешками стояли. На базар собрались. Потом слышу: «А ты, хлопчик, куда топаешь? Садись, вдвоем веселей…» Я подошел, ну, рассказал про Метелицу. Так, мол, случилось. А он мне: «Счастливый ты, хлопчик. Коня имеешь!.. Вот бы и мне стригунка заиметь. Страсть как хочется… Только думка не сбывается. Знать, не судьба». Гляжу на него, глаза в тоске, вот-вот слезой зальются. Даже жаль его стало. Он помолчал, а после вдруг сказал: «Был у меня пес. Кормить нечем, стал дичать. Сами голодуем. В лес ушел, не вернулся.. Видать, волки задрали…» Долго тогда ждали парома. Все говорили. О разном… Потом паромщик, старенький, рука у него слабая, попросил парня колесо повертеть, ну, которое на тросе. Вода большая, течение шибкое. Парень помог, старался. А когда сходили, паромщик говорит: «Спасибо, Ванька. Не объявился отец-то, Проклов непутевый?»