Психологическая защита - Эдуард Киршбаума

Человек с жесткими, авторитарными установками может позволить себе проиронизировать над чем-то или над кем-то. Но как правило, это злые шутки, унижающие достоинство другого человека (вспомним "юмор" Сталина). Понятно, что в свой собственный адрес всякая ирония наказуема. Она не прощается как смертельная обида, и наказание за иронию может быть более жестоким, чем за прямую агрессию. Такое же отношение к иронии со стороны тоталитарных режимов. Неироничны, смертельно серьезны режимы Гитлера и Сталина. Но это отнюдь не означает, что в авторитарных режимах ирония не распространена. Как раз наоборот, в иронизировании принимает участие все население. Объектом иронии может быть все, кроме меня одного. Иронизируют даже в виде анекдотов над святая святых, над идеологией, над кумирами режимов. Анекдоты про Ленина, Сталина, Василия Ивановича и т. д. как раз и вырабатывают определенный иммунитет против идеологического террора. Но иронические игры иногда могут заводить достаточно далеко. Ирония может заглушать голос совести. В данном случае интеллект направляет острие иронии на выключение Сверх-Я. Пример такой ситуации описан Г.Баклановым в "Литературной газете": "Студенты одного из факультетов МГУ убирали картошку в Красногорском районе Московской области. Урожай был хороший, сорт замечательный: длинные розовые картофелины, рассыпчатые, если испечь в костре. Установили норму, каждому за смену набрать и ссыпать столько-то корзин. Но выпахивали картошку лениво, не на всю глубину, и половина ее оставалась в земле. И вот один из студентов начал говорить, что нельзя дать ей уйти под зиму, под снег, надо бы и эту выбрать (студент как бы персонифицировал общее Сверх-Я для всей группы. — Э.К.). Но норма есть норма, выпахивали не они, что им, больше всех нужно? (А это уже пример рационализации, которая нужна для защиты от этого "назойливого" Сверх- Я. — Э.К.). И над ним уже стали смеяться, когда смешно, тогда ведь не стыдно" [3, с.13].

Этим примером хотим также отметить, что нравственная — безнравственная направленность иронии зависит от ситуации.

Труднее анализировать случай самоиронии, т. е. когда субъект и объект иронии в одном лице. Первая и главная функция — это редуцировать ту информацию относительно самого себя, которая нелицеприятна, причиняет мне боль, и единственная возможность снять дискомфорт — это поиронизировать по поводу какого-то недостатка, промаха. Мы написали недостаток, промах, и ведь сразу указали на существо самоиронии: Я переживает, осознает этот недостаток, он не вытеснен. Он высвечивается в иронии как лучом прожектора. К тому же самоирония предполагает присутствие другого, как мнимого, воображаемого, так и реального. И тут самоирония кроме всего прочего выполняет следующие функции:

Иронизируя над собой в присутствии другого, я как бы жду от него опровержения, комплимента, поглаживания ("это не совсем так", "ты недооцениваешь себя", "я воспринимаю тебя иначе", "наоборот").

Самоирония может быть предваряющей критикой. Критикуя, иронизируя над самим собой, я отнимаю хлеб у другого. Я удерживаю ситуацию в своих руках. Самокритика всегда менее болезненна, чем критика. Увы, часто люди это недооценивают. Для зрелой личности это знание более открыто. Болезненное самолюбие — это причина и следствие отсутствия самоиронии.

11сихоаналитически самоирония инициируется инстанцией Сверх-Я, при использовании энергии деструктивного танатоса. Но опять же агрессия Сверх-Я преломляется через призму контролирующего ситуацию Я.

Философско-филологическое осмысление иронии, кик нам кажется, дает возможность для понимания защитной функции иронии в структуре психического аппарата. В пятитомной "Философской энциклопедии" ирония определяется как некое высказывание, которое обладает "скрытым смыслом, обратным тому, который непосредственно высказывается или выражается". Здесь для нас интересно это расхождение между высказыванием и смыслом, их полярность. Говорю одно, а имею в виду другое. Ироническое высказывание приобретает форму положительной характеристики, похвалы. Обращаясь к ослу, вопрошают: "Откуда, умная, бредешь ты голова?"; "Посмотрите, каков Самсон!" — указывают на тщедушного, слабого мужчину.

Самоирония чаще принимает вид уничижительной характеристики: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" — это Александр Сергеевич о себе.

Ирония может выражаться не в противоположности, она как бы обходит прямое выражение, прямое ругательство. Томас Манн говорил о "лукавой непрямоте иронии". Фрейд это показал в английском анекдоте. В вопросе "А где же Спаситель?" нет прямого выпада против тщеславных дельцов.

Позднеримский философ Климент Александрийский указывает на то, что целью иронии является "возбудить удивление, довести слушателя до раскрытия рта и онемения"… (Ирония, 1962, с.317). Истина через нее никогда не преподается. Это "раскрытие рта" вызывается неожиданностью соединения несоединимого, игрой слов.

Вторая часть высказывания Климента удивительно перекликается с афоризмом едва ли не самого глубокого классика этой темы Кьеркегора: "ирония как отрицательность есть не истина, а путь" [Цит. по: 61, 1972, с.103–104]. Для психолога такое определение иронии указывает на то, что главная функция иронии не содержание, а оценка содержания. При этом оценка уничтожающая, принижающая содержание, относительно которого происходит ирония. Можно сослаться на Томаса Манна, что "ирония — главный фермент переваривания действительности". Было бы что переваривать. Ирония не создает истину, истина всегда позитивное знание; знание, которое должно задержаТься, знание, на котором нужно остановиться. Ирония — это всегда отрицание, неукорененность ни в одной позиции.

Едва ли не самый глубокий представитель немецкого романтизма Новалис писал: "Совершенный человек должен одновременно жить и во многих местах и во многих людях. Он должен быть неизменно связан с широким кругом лиц и разнообразными событиями. Тогда только можно говорить об истинном, грандиозном духовном начале, которое делает человека подлинным гражданином мира и в каждое мгновенье его жизни возбуждает

J

его при помощи благодетельных ассоциаций, придает ему силы и светлое настроение благодаря осмысленной деятельности" [Цит. по: 32, с.77].

Одновременно жизнь "во многих местах и во многих людях" — это, как писал Ф.Шлегель, умение "настроиться по желанию философски или филологически, критически или поэтически, исторически или риторически, на античный или современный лад, совершенно произвольно, подобно тому, как настраивают инструмент, в любое время и на любой тон" [См.: 34, с.52], это умение возможно для обыденного сознания только в иронической игре, в ироническом дистанцировании от трагической задетости действительностью. Ирония — это всегда отрицание остановки, это нсу коре ценность ни в одной позиции. Иронизируя над одним предметом, который нас тлел, "достал", мы рикошетом задеваем его противоположность. У Р.Музиля: "Ироническое отношение к действительности означает, что в изображении клерикала задетым чувствует себя и большевик" [87, т. 3, с.720].

Иронизирующий — всегда философствующий. "Философия есть истинная родина иронии" [34, с.52]. Ирония привносит в рациональное, в жестко логическое охватывание жизни момент игры, момент несерьезного отношения к тому, что слишком серьезно задевает человека. Ирония — это "прекрасное в сфере логического" [34, с.52 |. Там, где я могу охватить действительность систематически, как железную логику, расписав, где причины, а где следствия, и там, где я погружен в действительность, не выделен из нее, там ирония не нужна. Иронический саботаж не нужен чистой рациональности и наивному поведению. Можно продолжить метафорическую интерпретацию иронии как пути: путь — это дорога, которая где-то начинается и где-то должна закончиться. Ирония — это, конечно же, выход, исход из начала, уже осуществленное начало. Ирония к предмету (началу, пункту А) есть свидетельство преодолеваемой зависимости от этого предмета. Предмет находился и еще находится в поле моего жизненного пространства, при этом он достаточно сильно структурирует это пространство. И в иронии я начинаю преодолевать эту зависимость от предмета. Ирония — это уже уход от зависимости, это уже некая ступень, некая степень свободы. Один берег покинут — это уже более спокойное, контролируемое отношение к тому, что я покидаю. Это уже не ругань, не прямая ин- венктива, не аффективная привязанность к предмету, человеку, но это все-таки еще непреодоленная связь, субъект иронии еще не самодостаточен, не автономен.

Т.Манн пишет, что ирония — это пафос середины. Она и модель, и "этика" [35, с.604]. На наш взгляд, в иронии путь начат, но середина еще не достигнута (все мысли еще об оставленном доме), вторая половина пути — это мысли о предстоящем, о другом береге. Ирония — это еще неоторванность от детства. Это уже не детство, но и не зрелость взрослого.