Уксус и крокодилы - Лея Любомирская

Только все равно когда-нибудь высохнут подоконники, а сразу город не отпустит, это понятно и безнадежно, и ты пойдешь на игру, не от желания, а потому, что всякий приехавший не может не, это как с корридой в Испании, неважно, что у тебя от вида крови съеденный за завтраком салат выглядывает из горла, любопытствует, а потом проверяет, хорошо ли ему будет в носовых пазухах, здравствуй, гайморит. Но иначе потом, когда-нибудь, на тебя будет смотреть как на олуха кто-нибудь, и ты из-за этого нибудя идешь, переставляешь чугунеющие стопы с цепляющимися за вишневый асфальт кроссовками. И больше всего не хочется видеть ту девушку, которая навроде туристская достопримечательность, оно и понятно, Знаменевск не Париж, Нотр-Дама не завезли, а она четвертый год играет, раз в месяц, всего два дня осталось, развиднеется ведь, как назло.

Про нее ты тоже уже слышал не раз, фотография попадалась даже, там она везде со спины, а лицо закрыто маской, как надо, и наушники, потому что мало ли что кричит стадион, все равно ведь кто-то да найдется из желающих практической анатомии навыплеск. Зовут ли ее — уже своим именем не зовут, да и было ли оно, да и к кому обернется, а смотрит только на поле, всегда. В баре один попытался про нее что сказать, так и по роже не получил, сам слинял, потому что она — от судьбы, а тут любые шутки хуже мордобоя, опаснее, даже если вроде особо жить и не хочешь. И поэтому рассказывают да молчат и осторожничают, хоть всем известно ничего. А ты тогда засиделся до полуночи, а водка входила в тебя, как новосел в квартиру, открывая двери и сливая воду впустую, а тот, кто сидел напротив, этот хиппи-яппи-гуппи. кто их разберет, если под пиджаком с заискриванием пластмассовый кислотно-розовый девчоночий браслетик, а рядом часы за столько-я-не-заработал, вот он и говорил, тоже прихлебывая, а ты слушал, как в первый раз, что она влюбилась в кого-то, да тот ее то ли не любил, то ли вовсе помер, и теперь всякий раз в день его рождения, в день, а не в месяц, она выходит играть, и тем, первичным, прострелом, который дается в начале, пытается выбить его имя на свободных клетках — только не с расстояния, хотя на пять раз от трибуны все права имеет, а вот там, уже на поле, каждую плитку гладя-прощаясь. И всякий раз раскрываться они начинают раньше, хоть в имени всего три буквы, это уже тоже всем известно. А игрок она хороший, и волей-неволей приходится играть, и ей везет, и она выживает, а хочет ли того — кто знает. Может, если откроет когда его имя, то погибнет наконец — или полюбит ее этот самый, потому что сумела-таки позвать, но про это бабы говорят, ясно же, что чушь. А что везет, понятно, потому что хоть тот ее не любит, да имя удачливую любит до того, что колыбельную поет, в двоичном, само собой, коде.

— Какое имя? — спрашивал ты уже расфокусированно.

Гуппи только качал головой.

— То есть как имя — любит?

— Ну послушай, — он перекатывал рюмку между большим и указательным пальцами и чуть поеживался от холода, — имя ведь текстовый файл, да?

Ты соглашался, словно считывая из командной строки мелкие черно-белые пузыри, всплывающие с клавиатуры,

— То есть отдельная сущность. Самостоятельный элемент мироздания. Вот файл — ее любит. А тот парень — нет. Он тоже — сам по себе. Как плитки над минами — может, рванет, может, нет, пока не прикоснешься к ней или к соседним — и не узнаешь. Кошки Шрёдингера, тридцать на шестнадцать, почти полтысячи…

Некрупная черно-белая кошка умывалась у стойки, и сизо окуренный воздух проходил над ней зыбью. А потом закрывался бар, и ты тяжело вставал с отлипающей искусственной кожи, и придерживался за оштукатуренные стены, и поднимался в номер, стараясь держать голову прямо, и складывался на манер поддельно-швейцарского перочинного ножика, не оружие, игрушка брелочная, и укрывался вытертым до желейной полупрозрачности пледом медленно, и палец соскальзывал с выключателя, и туда, в дождевые извивы за окном, ты думал: пусть меня полюбит хоть кто-то, вот, например, текстовый файл, потому что хлюпает же болотное хаки, и девочки нерожденные, вишневые с черными косами, катят по асфальту на роликах, и скверный горячий кофе бьется где-то в дыхательном горле, так и сходят с ума, а там ведь город такой, весь город, а там та, в маске и наушниках, все пытается написать имя и не плачет, на что угодно можно спорить, не плачет, ну как же она так.

Ольга Лукас

ГОРОДСКИЕ ФОКУСЫ

У меня есть ручная крыса и расписной зонтик, расписной зонтик, а еще — ручная крыса. На моем столе — дверная щеколда, бильярдный шар и грифельная доска. Я веду психологический тренинг, каждый вечер помогаю людям находить себя в бетонных джунглях большого города.

Все эти менеджеры, экономисты, деловые домохозяйки и прочий смешной платежеспособный народец наивно полагают, что я — такой специальный гуру, спустившийся с заснеженных вершин самых высоких небоскребов нарочно, чтобы указать им путь к спасению, а я не спорю с ними, почему бы нет? Крыса сидит у меня на плече, зонтик я ставлю в угол классной комнаты — левый, верхний. Учеников этот простой фокус в самом начале почему-то очень подкупает.

Каждому, кто приходит ко мне впервые, я указываю на предметы, лежащие на столе. «Что, — спрашиваю, — ты тут видишь?»

Что они только не выдумывают! Некоторые ответы я нарочно заношу в отдельную тайную тетрадочку, чтобы не забыть. Но вообще-то мои клиенты от раза к разу отвечают одно и то же — с небольшими вариациями. Дверная щеколда у них — это символ несвободы. Да-да, кое-кто вспоминает даже, что в детстве его часто запирали в сарае и с тех пор он вырос таким нерешительным и робким; кто-то жалуется, что, если бы не эта дверная щеколда проклятущая — то есть работа-семья-что-нибудь еще, — он бы распахнул двери и шагнул в широкий-широкий приветливый мир. И тут наступает очередь бильярдного шара. Шар — это у нас как раз символ свободы, свободы катиться на все четыре стороны. Или совершенства. Круглого, белого совершенства. «Можно, — застенчиво спрашивают некоторые новички, — я покатаю его по полу?» Конечно можно, дорогие мои! Заплатив мне всего лишь пятьдесят долларов за сеанс, вы можете катать этот бильярдный шар по полу столько, сколько душе угодно!

Ну а при виде грифельной доски эти ребята аж давятся собственными догадками, одна другой символичнее. «Эта доска — совсем как наша жизнь. И мы сами вольны писать на ней то, что вздумается, а не позволять какому-то дяде со стороны диктовать нам свои условия задачи!» — говорят они. Или же: «С этой доски стерто все лишнее, ненужное, и теперь она обрела свою подлинную сущность! Нужно отказаться от надписей, нанесенных на нас государством-начальством-строгими родителями-религией-культурой, и стать собою!» С ума можно сойти, на какие мысли может натолкнуть человека обычная бывшая в употреблении грифельная доска.

«Правильно?» — робко спрашивает каждый, ну абсолютно каждый из этих философов доморощенных. А у самого на лбу горит неоновая надпись: «Ну что, мощно я задвинул? Возьмешь меня сразу в выпускной класс без экзаменов?»

Крыса на плече, зонтик в левом верхнем углу класса, учитель сиди г на столе, закинув ногу на ногу, и предлагает ученикам разбиваться на пары и вести друг с другом беседы на заданную тему. Темы я вычитываю в подшивках старых газет, эти подшивки я арендую у одной пожилой семейной пары, вместе с квартирой. Супруги уже давно живут за городом, в маленьком кирпичном домике; при получении платы за жилье они с неизменным педантизмом пересчитывают каждую ложку в буфете, каждую непарную галошу в чулане. Газеты они тоже пересчитывают, но, к счастью, не в их власти запретить мне подыскивать в них темы для многомудрых бесед между моими учениками.

Смешно смотреть, как эти ребята выбиваются из сил, стараясь выдавить из себя что-нибудь, что поразит собеседника и заставит его капитулировать, сдаться перед превосходящими его интеллектуальными силами противника, но противник не дремлет и великолепно отбивает удар, зачастую воспользовавшись домашней заготовкой.

Просто удивительно, как легко можно зарабатывать на жизнь в этих больших городах, да не просто зарабатывать, а наслаждаться увлекательным представлением, которое устраивают тебе взрослые, солидные люди, и ведь никто, никто не разоблачит меня, шарлатана и бездельника, пришедшего в этот мир офисных центров и бизнес-ланчей с крысой за пазухой и с расписным зонтиком над головой, чтобы показывать фокусы на бульварах, но не справившегося даже с этим простым делом, павшего жертвой конкурентной борьбы с наперсточниками, занявшими все мало-мальски выгодные места.

У меня была щеколда, бильярдный шар и грифельная доска. С этими тремя предметами я умел показывать фокусы, которые оказались никому не нужны. И вот, когда я сидел на набережной, размышляя о том, что швырнуть в воду прежде — шар, доску или щеколду, ко мне подошел Деловой Господин. То ли он принял меня за кого-то другого, то ли сознательно пошел на обман, но именно этот Деловой Господин — в узких, как канцелярские скрепки, очках, с безупречно выбритым черепом — предложил мне провести мой первый тренинг с его сотрудниками. «А то все сейчас помешаны на тренингах, а вы, как я вижу, являетесь большим специалистом в этой области».