Новые мифы мегаполиса - Дмитрий Колодан

Маленький топчан храбро подставил им жесткую плоскость, и они рухнули туда, как горящий самолет на тайный аэродром.

Одежда облетела с них как шелуха — и вот они обнимают друг друга нагие, и дыхание прерывается стоном, и тела ищут способ слиться воедино, словно две реки — в одну.

И — находят.

Сью, тоненькая и гибкая. Андрей, сильный и жесткий. Сью, порывистая и ласковая. Андрей, терпеливый и непреклонный.

Без слов, только движения, танец тел, слияние душ.

Снова поцелуй — как рождение, как агония, как вся длинная короткая жизнь, уместившаяся между тем и этим.

Вокруг могла взрываться Вселенная, распадаться на атомы — они бы не ощутили, не заметили.

…Они взорвались сами.

Андрей закричал, и ослеп от эха своего крика, и оглох от вспышек в глазах, а Сью что-то беззвучно шептала на выдохе и всхлипывала на вздохе, и слабые эти звуки были слышней его крика. Андрей чувствовал себя ракетой фейерверка, бабахнувшей в черном небе и неудержимо рассыпающей цветные огни. Он хотел удержать, продлить, сделать вечностью этот миг — и был не властен. Вспышка! Еще! Последняя…

— Оооу, — тихо сказала Сью, как-то удивительно не по-русски.

— Милая… — прошептал Андрей… или ему показалось, что прошептал, потому что он уже плыл, ускользал, покачивался лепестком-лодочкой на невидимых волнах.

Последнее, что он почувствовал, было жёстко-колючее, странно знакомое слово, сказанное будто у самого уха чужим мужским голосом. Слово и порядковый номер.

Джер просыпался долго. Долго-долго-долго. Минуты три, наверное. Или вечность. Впрочем, какая разница?

Сначала пришли звуки. Чье-то тихое, едва слышное дыхание совсем близко. Звуки капающей воды неподалеку. Вода капала с высоты на металлическую поверхность — то часто-часто, то совсем редко. Дыхание человека рядом с Джером было равномерным.

Затем Джер ощутил тело. Свое тело.

Тело было счастливо жить. Оно словно мурлыкало изнутри, довольное. Сытое? Нет, по-другому довольное. Телу было томно и хотелось размяться — но только не вставать, нет пока.

Джер потянулся, с наслаждением и неким любопытством. Наслаждение шло от тела, любопытство — от разума. Чувства сказали, что он лежит на шершавом, умеренно мягком. Прогибаясь, Джер закинул руки за голову, уперся в стенку, съехал спиной по шершавому — и ощутил пустоту, сначала под пятками, а потом и под коленками. Несущая плоскость была короткой, ему не по росту. Ноги согнулись, Джер почувствовал ступнями холодный пол, напряг пресс — и вот уже оказалось, что он сидит, и глаза как-то незаметно сами собой открылись и смотрят вокруг.

Мир встретил его сумерками.

Крошечная, как шкатулка, комната была наполнена особым сумеречным светом, словно инопланетной водой. Это был час призраков и духов, струящихся вокруг и вне, невидимых, но странным образом бросающих блики на стены, кресло, стеллаж, топчан… Открытая дверь казалась порталом в иной мир, белая краска слабо флюоресцировала, ловя нездешний отсвет.

Джер затаил дыхание, чтобы не спугнуть себя.

Еще чуть-чуть, и он будет знать, как рисовать это ощущение. Свет ниоткуда, тени невидимок… прозрачная густота воздуха… Сияние — белое, но лиловое… Слова не имели смысла, смысл был в его глазах, на дне колодцев его зрачков. Джер видел смысл, его не получалось назвать вслух, но можно было попытаться… попробовать…

Джер вскочил. Здесь! Должно быть! Что-то, на чем… Неважно что!

Ведомый инстинктом, как охотничий пес, он отодвинул кресло — и там, в потемках под стеллажом, почти на ощупь нашел стопку листов а-третьего формата… бумага была темно-кремовая, плотная, шероховатая… ооо, богатство! У Джера защекотало на языке, Такая была бумага… И уже веря в свое счастье, он безошибочно сунул руку еще глубже, в неизвестность и пыль, и — ликующий — вынул коробку с пастельными мелками! Экстаз!!!

Теперь он не торопился. То, что пришло, никуда не уйдет. Понимание вечно. Он закрывал глаза — и видел, он открывал их — и продолжал видеть.

Бережно и не спеша Джер положил мелки на полку, бумагу — на кресло. Поднялся с колен.

Сумерки тем временем стали гуще, зачернилились.

Надо было включить свет, но он медлил, прислушиваясь к себе.

И вдруг — внезапно, в единый миг — еще одно зрение открылось у Джера. Как приходит к бегущему второе дыхание, так у Джера словно второй раз открылись уже открытые глаза. Или — как ныряльщик без маски размыкает веки, и ему является непривычный мир.

Кто-то лежал на топчане. Вот что увидел Джер.

Прежде не было важным — сейчас вдруг прорезалось.

Комната стала другой. Обрела новый центр.

Человек был посредине ее.

Джер — сбоку, наблюдал, вынесен за скобки.

Человек пошевелился. Откинул покрывало. Сел.

Девушка.

Светилось в полумраке нежно-фарфоровое тело.

— Ты… — прошептал Джер.

Он был уже рядом, хотя не помнил, чтоб двигался. Впрочем, это очень маленькая комната. Два шага — и он совсем близко.

Девушка подняла взгляд, посмотрела на него.

Посмотрела…

В него.

— Ты! — сказала она утверждающе. Она была Джер.

Она узнала его. Он узнал ее. Джер узнали себя. — Я, — сказали Джер.

Вселенная вздохнула и отвернулась, ненужная.

Джер был наг, и Джер была нага, и нагота их не имела значения, но несла смысл. Они вошли друг в друга как в теплую реку, и волны любви подхватили их и повлекли, раскачивая, вниз, вниз, вниз по течению и вынесли в океан, и шумный прибой швырнул их на берег и накатился еще, и еще, и схлынул…

Шершавый топчан был знакомым, родным, уютным. Джер потянулся, уперся ладонями в стенку… это уже было с ним, сегодня, недавно, давно, в предыдущей жизни, мгновение назад. Пол холодил ступни.

На сей раз Джер точно знал, где мелки и бумага.

Слова окончательно стали лишними. Даже слово «я», даже слово «ты» — неуклюжие, громоздкие как динозавры, безнадежно вымершие за ненадобностью.

Джер шагнул сквозь портал двери в прихожую. Она-Джер скользнула мимо него, зажгла свет в кухне, смахнула со стола крошки. Джер опустил на стол стопку бумаги, потянул к себе верхний темно-кремовый шероховатый лист.

Мимолетно отметил, что она-Джер взяла красный мелок, это хорошо, потому что ему нужен лиловый…

Понимание в нем окрепло и обрело статус сообщения.

«Я хочу сказать», — подумал Джер — и провел первую линию.

Штрихи ложились с безошибочной неровностью.

Он был бог рисуемого мира. Он был всё. Он не мог ошибиться.

Джер сотворил сиреневые сумерки, заключенные в сложный объем комнаты — замкнутый и распахнутый одновременно. Плоскость топчана перечеркивала комнату, являя свой истинный смысл в мире вещей — служить опорой. Два силуэта, мужской и женский, держась за руки, повисли над плоскостью, под углом к ней. Ну разумеется, они могли летать. Они всплывали к потолку в воздухе, напитанном цветом…