Возвращение в Сокольники - Фридрих Незнанский

– Понимаю, – признавался Турецкий.

– Вот вы… Такой пример… Простите, что перехожу на личности, но только так, примеряя все к себе, можно установить истину или хотя бы признаться в том, что она не поддается установке. Вот вы, Александр Борисович… Вам часто, как здоровому и полноценному мужчине, хотелось женщину. Правильно?

– Правильно, – усмехнулся Турецкий и подумал, что он и теперь бы не отказался. Появилась у него как раз одна пышечка, да такая сочная, что руки дрожали.

– Но вы же не будете стоять часами на вокзале, караулить, выглядывать, изучать свою жертву, смотреть, идти следом, насиловать, а потом убивать, чтобы свидетельницы не было. Правильно?

– Правильно.

– Нормальный среднестатистический человек постесняется подойти к незнакомой девушке в электричке и завести с нею рискованный разговор. А он не стесняется. Это я к тому, что говорят, мол, у этих людей сильные комплексы. Извините, какие комплексы, если практически все жертвы идут с этими маньяками в кусты добровольно?! Это тоже важно понять. Хотя к нашему разговору оно впрямую не относится. Но вот ситуация. Вам захотелось. Понимаете? Что вы делаете, когда вам очень захочется?

– Терплю, – хмыкнул Турецкий.

– Ну а если нет уже сил терпеть?

– Не знаю… – замялся Турецкий.

– Ну конечно, – улыбнулся старенький врач, – вам-то с вашими внешними данными вряд ли приходилось подолгу терпеть.

Турецкий тоже улыбнулся, кашлянул и опустил глаза.

– А почему? – продолжал Зильбер. – Потому что вы – нормальный человек, потому что куда-то идти, что-то искать на свою голову вам вовсе не хочется. Потому что вы трижды подумаете перед тем, как что-нибудь сделать. Правильно?

– В общем, да, – согласился Турецкий.

– А они идут! Понимаете вы? Идут, рискуют жизнью, и, заметьте, медицинская комиссия не признает их сумасшедшими, потому что наука строго убеждена только в силе научных, но не человеческих факторов. Ее интересует что? Ее интересуют анализы, химия. По всем анализам человек – здоровый. Его можно судить. Его можно отправлять в тюрьму. А общество вообще убеждено, что таких, как он, нужно расстреливать. Но мы-то, давайте разберемся честно, мы-то понимаем, что они ненормальны?

– Согласен, – сказал Турецкий.

– Или если нормальны, то нормальны какой-то другой, непохожей на нашу с вами общепринятую и установленную нормальность. Так ведь?

– Так.

– Вот, например, гомосексуалисты нормальны?

– Не знаю.

– С точки зрения большинства – нет. Поэтому в Германии они сидели в концлагерях. Но с точки зрения их «нормальности» они вполне и вполне. Поймите, Александр Борисович, я не пытаюсь теперь оправдывать тех маньяков, о которых мы сейчас говорили. Я и сам, случись с моими близкими подобное горе, первым выйду на улицу и стану кричать, что таких, как они, нужно вешать и расстреливать. Но коль уж мы с вами стали холодно и спокойно размышлять об этом, препарировать проблему, то давайте так же спокойно и холодно, отстраненно, продолжим ее.

– Согласен, давайте, – сказал Турецкий.

– Значит, вопрос: кого мы судим? – спросил Станислав Густавович.

– Сумасшедших, – ответил Турецкий.

– Вы согласны со мной?

– Да.

– Кто такой сумасшедший? Это человек, у которого в голове совсем другой закон, не такой, как у вас. Вы согласны, Александр Борисович?

– Да.

– Может, так, а может, и нет, – продолжал Зильбер. – Мы судим, во всяком случае, людей, которые значительно сильнее нас в своих проявлениях. Понимаете? Это самое главное. И тут уже проблема почти философская. Это тоже важно понять. Вот послушайте – другой случай и другой вопрос. Вы женаты?

– Женат, – сказал Турецкий.

– И вопрос, только честно, – внимательно посмотрел на него врач, – вам случалось э-э?…

– Изменять, что ли?

– Да-да.

– Случалось, – признался Турецкий.

– Тогда еще уточним, – продолжал врач, – так легче найти истину. А бывало так, что вроде бы и не хотели, но оно как-то само собой получилось?

– То есть? – Турецкий, кажется, догадывался, о чем хотел сказать Зильбер.

– Уточняю, – сказал Зильбер. – Ну вот, например, первый случай, который нас, заметьте, не интересует. У вас или у меня, не важно, пускай все-таки у вас… Итак, у вас есть любовница. Предположим.

– Предположим, – повторил Турецкий.

– Сегодня вы на работе до шести и знаете, что вечером поедете с ней в ресторан, а после ресторана все будет так, как будет. Улавливаете?

– Вполне.

– Повторяю, этот случай – запрограммированный, обычный – нас не интересует. Тут только мелкий обман, вранье, разные оправдания перед женой и больше ничего. Никаких отклонений от нормы.

– Согласен, – сказал Турецкий.

– А кстати, как вам было бы приятнее провести с ней время: вот так заранее договорившись или, например, случайно встретив ее где-нибудь в городе?

– Конечно, неожиданность в таких делах куда приятнее!

– Правильно, – продолжал Зильбер, – всецело с вами согласен, Александр Борисович. Но мы говорили о первом случае, который нас мало интересует. Перейдем ко второму. Вы нежно любите свою жену, вы молитесь на нее, вы считаете ее самой красивой женщиной на свете. Такое тоже бывает, но, к сожалению или к счастью, не так часто. Так вот! Случайно вы едете в поезде ночью, возвращаетесь из командировки домой. Во время командировки вы вели себя как примерный семьянин, хотя искушений было конечно же очень много. Гостиница, молоденькие и очень даже красивые девушки-коллеги, которые так и напрашивались к вам в номер: то покурить, то просили нож, то открывалку. Симпатичная горничная строила вам глазки… Короче, вы все выдержали. Вы едете домой, к любимой жене с подарком и, главное, с полным осознанием того, что вы честны перед ней. Вам чуждо чувство вины. Это очень важно. Многие мужчины пропадают именно из-за этого, чисто мужского, поверьте мне, постоянного чувства собственной вины. Неважно перед кем и перед чем. Просто вины. Вы следите за моей мыслью?

– Стараюсь.

– Следите, я выхожу на очень важный и очень типичный психологический случай. Каждому было бы полезно задуматься над этим.

– Слежу, слежу, – успокоил его Турецкий.

– И вот вы уже собираетесь спать, вы представляете, как завтра утром она вас встретит, как обнимет. Она – ваша жена – самая красивая на свете! И вдруг на какой-то станции в купе заходит женщина… И не очень-то красивая, так себе. И не очень молодая. Никакого сравнения с вашей женой. Вы даже бросаете на нее что-то вроде презрительного взгляда. Она ставит свои тяжелые сумки, снимает пальто… Описываю так подробно, потому что это мой личный случай. Не из практики врача, а из практики человека.

– Понимаю, Станислав Густавович.

– Ну так вот! Она присела, начался какой-то обычный разговор. Я гляжу на нее, и даже внутренне она мне неприятна. Бывает же такое, что женщина, чужая, неприятна?

– Да-да.

– Я почему-то тут же вспоминаю свою жену, и у меня к этой, пардон, бабе образовывается даже что-то вроде откровенной неприязни. Но тут вмешивается случай. На следующей станции, когда наши попутчики уже ложатся спать, я выхожу покурить. Глоток свежего воздуха, звезды за окном в морозном небе, и что-то такое вдруг просыпается. Не знаю, как описать… Неожиданно я понимаю, что живу один только раз, что никогда больше не увижу проводника, который продал мне недавно три бутылки пива, что никогда больше не сойдусь и с этой женщиной. И тогда вдруг ощущаю к ней что-то вроде жалости. Она там, одна, в купе. Думаю: куда она едет, зачем? Явившаяся на богом забытой станции, она кажется теперь одинокой и даже отчасти загадочной. С ней хочется поговорить. Я возвращаюсь в купе. Она еще не легла. Попутчики давно храпят на верхних полках. Мы с ней пьем пиво, она в полутьме улыбается, и я вижу, у нее во рту целый ряд безобразных золотых зубов, но она не кажется мне такой уж противной, напротив, я испытываю к ней какую-то симпатию, как к человеку, не как к женщине, потому что все еще помню свою любимую жену. Слово за слово, мы выходим в тамбур, она тоже курит. Поезд возле какого-то моста резко тормозит, я ее случайно приобнимаю, а затем вдруг – все!… Ну вы понимаете?

– Да, понимаю, – сказал Турецкий.

– Я, врач, умный, образованный человек, в дорогом костюме, в тамбуре, ставлю эту женщину сами понимаете как и делаю с ней то… что делаю. Как это объяснить?

– Страсть, минутное затмение.

– Да, страсть, вы совершенно правы, Александр Борисович. Страсть, частный случай. Но я уже ничего не соображаю. Мне плевать на то, что кто-то может войти, например те же самые мои попутчики, одному из которых я уже успел дать свою визитную карточку. Мне плевать, что завтра на моем пиджаке могут оказаться ее соломенного цвета, крашенные перекисью волосы и жена это увидит. Мне плевать, что я могу подцепить от этой женщины дурную болезнь. Я не думаю, что она, так легко согласившаяся здесь, сейчас, точно так же соглашается и с другими, а значит, риск заболеть очень и очень велик. Я уже не врач, не аналитик, я – животное, вот в чем дело. Короче! О чем я? Все о том же. Через пятнадцать минут я эту женщину уже видеть не могу. Я ee ненавижу. Клянусь вам, я ее готов убить, чтоб только не помнить о ней. В этом кроется что-то важное. Опять же чувство вины, возросшее теперь до чувства самоуничижения, до чувства самоотречения. Понимаете, куда я клоню?