Тень «Полярной звезды» - Филип Пулман

— Ради этого стоило прийти, — сказал Фредерик. — Что там в программе, Джим?

Джим как раз изучал афишу на стенде у входа. Вернувшись на свое место в очереди, он спокойно сказал:

— Думаю, Макиннон назвал себя Великим Мефистофелем. Сомневаюсь, что он вошел в труппу венгерских велосипедисток мадам Тароцци или выступает как сеньор Амбросио Чавес, человек без костей…

— Любопытно, что это за женские велосипеды? — сказал Фредерик. — Партер или галерка? Думаю, нам следует быть как можно ближе к сцене, на случай, если понадобится вскочить туда. А вы как считаете?

— С галерки быстро не спустишься, — сказал Джим. — Надо пробраться вперед, насколько удастся. Тут только одно плохо: из первых рядов мы не сможем следить за публикой и засечь этого чертова Секвилла.

Двери распахнулись, и зрители хлынули в ярко освещенное фойе; колеблющиеся огни газовых светильников отражались на позолоте, красном дереве и стекле. Они заплатили по шиллингу и шестипенсовику каждый за кресла в конце первого ряда и, усевшись в пропитанном табачным дымом зрительном зале, стали наблюдать, как оркестр занимает свои места в оркестровой яме и настраивает инструменты. Джим время от времени вертел головой, рассматривая публику.

— Беда в том, — проворчал он, — что мы не знаем, кого ищем. В конце концов, навряд ли они повесили себе на шеи плакаты.

— А парни, которых ты видел, когда вытаскивал Макиннона из «Британии»? — спросил Фредерик.

— Понимаешь, здесь чертова прорва народу, Фред. А эти могут быть там, за кулисами, хотя почему-то я сомневаюсь. У них здесь должен быть свой человек возле двери на сцену. Думаю, они бросятся прямо к нему, если вообще собираются что-то сделать.

Салли, также поглядев вокруг, подняла глаза на ложи с противоположной стороны зала. Их было шесть, причем четыре оставались темными, но в одной из двух освещенных лож сидело трое муж чин, и один из них смотрел через театральный бинокль прямо на нее.

Он поймал ее взгляд, опустил бинокль, улыбнулся и слегка поклонился. Она заметила отблеск золотой оправы его очков.

— Мистер Уиндлсхэм, — пробормотала она не вольно и отвернулась.

— Кто он? — спросил Фредерик.

— Секретарь Беллмана. Во второй ложе от центра, и он видел меня. Что будем делать?

— Что ж, игра продолжается, это ясно, — сказал Фредерик и обернулся, чтобы посмотреть вверх. — Прятаться теперь нет смысла — он же видит, что мы вместе. Там еще один парень, Джим… нет, двое. Ты можешь сказать, кто они?

Джим тоже вытянул шею, но, приглядевшись, покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Они держатся сзади, в тени. Возможно, коротышка и есть тот парень, которого я видел в гримерной Макиннона, но все-таки я не поклялся бы, что это он. Чертовски не повезло. Я бы поднялся туда и запер их в ложе, как сделал в тот вечер, но они же увидят, куда я иду.

Фредерик по-приятельски помахал сидевшим в ложе рукой и повернулся к сцене. Оркестр был уже наготове.

— Они могут следить за нами, — сказал друзьям Фредерик, — зато мы можем оказаться на сцене быстрее. Если дело дойдет до потасовки, Джим, мы их задержим, а Салли займется Макинноном. Кастеты с тобой?

Джим кивнул.

— Дверь, что позади конферансье, ведет прямо за кулисы, — сказал он. — Они просчитались, выбрав ту ложу, чтобы поджидать его. В этом наше единственное преимущество.

— Если у них нет еще кое-кого за кулисами, — сказала Салли.

Больше разговаривать они не могли: грянул оркестр, зазвенели цимбалы, загремели медные тарелки — там, где они сидели, больше ничего не было слышно. Джим, крайний в ряду, чуть ли не ежесекундно поглядывал на ложу, а Фредерику ничего не оставалось, как наслаждаться представлением.

Появились венгерские велосипедистки мадам Тароцци и удалились; за ними последовали мисс Эллалина Бегуэл (сопрано), Молниеносный импровизатор (скетчи) и мистер Джексон Синнот (комические и патриотические песни); те трое по-прежнему оставались в своей ложе. В какой-то момент Салли поглядела вверх и увидела, что Уиндлсхэм все так же не сводит с нее глаз, увеличенных поблескивающими очками, со странным, снисходительным выражением; она ощутила себя неприятно обнаженной. Она резко отвернулась и постаралась не думать об этом.

Наконец конферансье объявил: «Великий Мефистофель»! Барабанная дробь, дирижер за роялем левой рукой берет громовый басовый аккорд, правой подает знак четырем скрипкам, и раздается таинственное тремоло; наконец включаются цимбалы, туш, занавес взвивается. Фредерик и Салли подались вперед.

В центре сцены стояла изящная фигура во фраке, с белой бабочкой. Лицо артиста закрывала белая маска. Салли никогда не видела Макиннона, но тотчас узнала его, и не только потому, что настороженно выпрямившийся Джим слева от нее прошептал:

— Это он, чертова кукла!

Фредерик, сидевший справа от нее, опять откинулся на спинку кресла. Салли увидела на его лице выражение чистого детского наслаждения и почувствовала, что улыбается ему в ответ. Он повернулся к ней и подмигнул. Представление началось.

Каков бы он ни был в других ситуациях, этот Макиннон, но он был артист. И маска не только скрывала его лицо, она действительно была важной частью того, что он делал на сцене, — столь же значительной, как и тот белый грим, которым он воспользовался в прошлый раз. Он не произносил ни слова, и создаваемая им атмосфера была зловеща, еще усиленная множеством трюков, материализовавшихся в виде ножей и шпаг, режущих, пронзающих и вспарывающих. Движения, пантомима и бесстрастная месмерическая маска — все это обостряло ощущение опасности и ужаса. Публика, которая только что бурно веселилась, буквально застыла, но это не было неодобрением или отвращением — она благоговейно замерла. То же испытывала и Салли. Макиннон был феноменален.

Несколько минут они смотрели на сцену, не в силах оторвать от него глаз; но тут Джим повернул голову, взглянул на ложу — и толкнул руку Салли.

— Они ушли! — шепнул он.

Она встревожено обернулась и тоже увидела, что ложа пуста. Джим выругался, Фредерик весь напрягся.

— Они оказались умнее нас, — сказал он чуть слышно. — Черт побери, они уже за кулисами. Как только он пойдет со сцены, мы рванем туда…

Но Макиннон приготовил свой собственный сюрприз. Музыка внезапно оборвалась, маг стоял, высоко вскинув руки, — и вдруг резко опустил их. Два мерцающих пурпурных полотнища, шелково струясь по его рукам, соскользнули вниз, до самого пола, словно два кровавых водопада.

Вдруг все светильники разом погасли, и лишь единственное пятнышко света сконцентрировалось на нем. В зале воцарилось гробовое молчание. Он торжественно подошел к авансцене.

— Леди и джентльмены, — сказал он (это были первые слова, им произнесенные). Его голос был ясен и мелодичен, хотя сквозь маску на лице звучал таинственно, словно голос чужеземного божества в древнем святилище.

Оркестр замер. Никто не шевельнулся. Казалось, вся публика одновременно затаила дыхание.

— Под этими шелковыми покровами, — продолжал он, — я держу в руках два могущественных дара. В одной руке у меня драгоценный камень, изумруд, старинный бесценный изумруд, в другой же моей руке — кинжал.

Безмолвный трепет пробежал по залу.

— Жизнь, — продолжал он завораживающим гипнотическим голосом, — и смерть. Изумруд подарит своему владельцу, если он пожелает продать его, здоровье и роскошь до конца его дней. Кинжал, в другой моей руке, пронзит его сердце — и вместе с ним придет смерть… Один из этих даров, но только один, я вручу тому смельчаку, который решится ответить на очень простой вопрос. За правильный ответ он выиграет изумруд, за неправильный — кинжал. Но, прежде всего, сами дары…

Он взмахнул левой рукой. Покрывало с шелковым кроваво-красным шелестом соскользнуло на пол, и в руке мага вспыхнуло темно-зеленое пламя — изумруд размером с куриное яйцо, мерцающий искрами морских глубин. Публика ахнула. Макиннон бережно положил его на стоявший возле него столик, покрытый черным бархатом.

А затем взмахнул правой рукой. Соскользнувший шелк открыл взглядам поблескивавшее стальное лезвие пятнадцатисантиметрового кинжала. Макиннон держал оружие горизонтально. Левая рука опять взлетела вверх — и в кончиках его пальцев оказался белый шелковый платок.

— Лезвие кинжала такое острое, — сказал он, — что этот практически невесомый платок, упав на него, собственным весом будет разрезан пополам.

Макиннон высоко поднял платок и отпустил его. Платок медленно спланировал на клинок и мгновенно, легко соскользнул с него, разрезанный надвое. Еще одно чуть слышное «а-ах!» публики, на этот раз скорее напоминавшее прерывистый испуганный вздох. Салли почувствовала, что и сама подпала под чары фокусника. Она яростно потрясла головой и крепко сжала пальцы. Где эти люди из ложи? Может, они уже за сценой, поджидают там, за кулисами?