О душах живых и мертвых - Алексей Новиков

Бенкендорф взглянул на посла с удивлением. Как ни велик был его опыт, он никак не ожидал, что французский посол заведет с ним разговор о русской поэзии.

– Такова привилегия таланта, – еще раз повторил де Барант, – и с этим надо считаться.

– Вы ошибаетесь, барон! – воскликнул Бенкендорф. – В России, уверяю вас, поэтические бредни никак не определяют общественного мнения!

– Но господин Лермонтов в известном вашему сиятельству показании порочит честь моего сына!

– Да неужто?! – искренне удивился Александр Христофорович. – Представьте, совсем было запамятовал, ваше превосходительство, – продолжал он. – К огорчению моему, действительно бахвалился поручик Лермонтов, что, щадя вашего сына, стрелял в сторону. Так, так… И, представьте, даже собственный его секундант этого не подтвердил. Не скрою от вас моего огорчения по поводу столь недостойного для русского офицера поведения господина Лермонтова.

– Пусть же господин Лермонтов ответит перед моим сыном! – Барон де Барант уже не мог скрыть своего раздражения.

– А вот здесь мы уже не властны, барон, – Бенкендорф вздохнул, – сколь это ни огорчительно моему сердцу.

Александр Христофорович очень хорошо видел, что каждое его слово верно бьет в цель, но ничем не выдал своего удовольствия. Он взирал на посла с полным сочувствием.

– Я думаю, – настаивал посол, – что господин Лермонтов должен взять обратно свое показание, нетерпимое для чести моего сына, и притом взять его назад публично.

– Полноте, ваше превосходительство, – еще раз успокоил Баранта шеф жандармов, – у нас в России публичные декларации, слава богу, не в моде и не имеют никакого значения.

Но французский посол хорошо знал, что он беседует с графом Бенкендорфом именно в России, а потому считал вполне возможным предъявлять требования, которые он сам счел бы неприличными в Европе.

– Но как же будет возмещен ущерб, нанесенный чести моего сына? – решительно осведомился де Барант, переходя в наступление. – Никакой приговор не устранит порочащих показаний господина Лермонтова. Как несчастный отец молодого человека, терпящего клевету, прошу вашего совета, граф. Вы поймете меня: если эта клевета не будет опровергнута, как может Эрнест снова явиться в Петербург?

– Сочувствую и разумею. Как же нам быть?.. – Александр Христофорович сделал вид, что углубился в размышления. – Ох, напрасно говорят, что мы всемогущи! Право же, есть и для нас невозможное…

Шеф жандармов внимательно наблюдал за гостем. Посол хранил почтительное молчание.

– Впрочем, – начал Бенкендорф, – что бы вы сказали, если бы мы после окончания судебного дела посоветовали поручику Лермонтову написать письмо вашему сыну, разумеется, дружеское, с отказом от своих слов, сказанных сгоряча, в порядке самозащиты от суда?

– Это была бы вполне приемлемая форма. Но, зная нрав господина Лермонтова, можно ли на это надеяться?

– Почему бы и нет! По своей воле, может быть, не написал бы, но если услышит наш добрый совет… Иногда, господин барон, очень полезно вовремя посоветовать молодому человеку. А у нас, хоть и ругают нас горячие головы, управление истинно отеческое. Само собой, мы будем опираться на ваше пожелание, ваше превосходительство, доверительно мне сообщенное.

– Вы, как всегда, угадали желание несчастного отца! – заключил беседу барон де Барант. – Я склоняюсь перед чуткостью сердца нашего сиятельства.

Проводив посла, Александр Христофорович потер руки. Просьба, подсказанная им Баранту, давала возможность нанести такой удар чести поручика Лермонтова, который окажется сокрушительнее, чем любой приговор суда. Подумаешь, приговор за дуэль! Еще будут считать этот приговор патентом на звание героя…

– А мы посоветуем ему написать письмо, совсем коротенькое письмо, – и фью!

Граф Бенкендорф прихлопнул по столу рукой, будто хотел пришибить муху.

Глава третья

Не дождаться мне, видно, свободы,А тюремные дни будто годы;И окно высоко над землей,И у двери стоит часовой!

Стихи обращены к неизвестной девушке, которую Михаил Юрьевич, сидя на арсенальной гауптвахте, видит в окно каждый день.

Правда, нет на гауптвахте часового у дверей, и окно совсем не высоко. Что из того?

Разве нельзя себе представить, сидя на гауптвахте, как томятся люди на Руси? Может быть, и те мысли, которые он приписывает в стихах соседке-незнакомке, никогда не посещали ее легкомысленную голову? Но поэт все-таки пишет о ней:

Видно, буйную думу тая,Все тоскует по воле, как я.

Пожалуй, в этих строках действительно сказалась его собственная неотступная дума. Если он покинет когда-нибудь постылую гауптвахту, если сошлют на Кавказ, всегда и везде будет тосковать о желанной воле поэт.

А жизнь на гауптвахте идет день за днем, медленно, тоскливо. Приходят посетители. Скучно! Мизерные мысли, жалкие делишки, смешные волнения… А если никто не едет, еще скучнее.

Каждый день передают от бабушки записки, политые ее горючими слезами. Михаил Юрьевич пишет в ответ бодрые, утешительные письма. Да разве ее утешишь, когда сам довел бабушку чуть не до паралича!

И опять приносят от нее новую записку, еще горше прежней. Так идет эта переписка.

Но, вероятно, никогда не получит Михаил Юрьевич ответа на одно, давным-давно отправленное письмо. Может быть, Варенька никогда и не догадается и не поймет этого поэтического послания, адресованного ей, Вареньке Лопухиной, и ловко вписанного им в писарскую копию «Демона».

Именно эту поэму он избрал для посылки своего оригинального письма. С юности, едва появились первые строки поэмы: «Печальный Демон, дух изгнанья…», он не оставляет этой работы, и так же неотступно живет в его сердце Варенька Лопухина.

Из «Демона» мысли переходят в другие его произведения. Еще ярче и полнее становятся эти мысли. А потом поэт снова возвращается к «Демону» – этой песне его песен, к этой поэме его поэм.

Так и с Варенькой. С тех пор, как он увидел ее в Москве, милую девушку с милой родинкой над бровью, она стала песнью песен его сердца, поэмой поэм его любви. Вареньке он посвятил один из первых набросков «Демона»:

Прими мой дар, моя Мадонна!

В то время Мадонной называл свою невесту Пушкин в только что опубликованных стихах. Пушкин писал о Наталье Гончаровой:

Исполнились мои желания. ТворецТебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна…

Безвестный студент Лермонтов нашел свою мадонну и писал Вареньке:

Такой любви нельзя не верить,А взор не скроет ничего:Ты неспособна лицемерить,Ты слишком ангел для того!

Варенька не была его первой любовью. Кто поверит, что он был влюблен, когда ему едва минуло десять лет! Но память не оставила даже имени этого видения, промелькнувшего перед ним в детстве на Кавказе. Может быть, это была робко зревшая, но всепоглощающая любовь к пению горных рек, к вольным просторам?..

И Варенька не была вначале единственной. Вернее, он просто этого не знал. Не знал до тех пор, пока кружилась голова и замирало сердце при встречах с Натальей Ивановой. Но кокетливая, ветреная Наташа, смутив покой его сердца, изменила. Варенька осталась. Вот тогда, еще в московские юные годы, она и стала единственной.

Он жил своим чувством к ней так же постоянно, как работал над «Демоном». Если рождались другие вдохновения, это не значит, что они были изменой «Демону». Так же и с Варенькой: жизнь дарила ему другие встречи, но он возвращался к ней, «родинке-уродинке», и любил еще полнее.

Из Петербурга, когда он поступил в юнкерскую школу, он боялся о ней спрашивать и все-таки спрашивал.

Однажды ему ответили: «Она хорошо себя чувствует, выглядит довольно веселой, вообще же ее жизнь так однообразна, что многого о ней не скажешь: сегодня, как вчера. Я полагаю, что вы не огорчитесь, узнав, что она ведет такой образ жизни, – ведь это охраняет ее от всякого искушения; что же касается меня, я пожелала бы ей немного рассеяться; как это можно, чтобы молодая особа слонялась из комнаты в комнату, к чему приведет такая жизнь? Только к тому, чтобы стать ничтожным созданием…»

Бог знает, что он вычитал из этих неутешительных строк, как в них сумел увидеть свою мадонну. А может быть, это было и совсем не трудно: ведь та Варенька, для которой он жил, была, конечно, другой. К тому же письмо было женское, хоть и писанное родной ее сестрой.

Он окончил юнкерскую школу. Драгоценное чувство неотступно следовало за ним. Он не мог, по строгим обычаям времени, переписываться с девушкой, официально не объявленной его невестой. Он писал ее старшей сестре и их общей кузине, которым была доверена тайна их любви. В этих письмах он пересылал стихи к ней, о ней, о себе:

Что без страданий жизнь поэта?И что без бури океан?

И буря пришла. Из Москвы вдруг поползли слухи, что Варенька выходит замуж… Это было невозможно, немыслимо, но слухи подтвердились. Николай Федорович Бахметев был старше жены лет на двадцать, из помещиков, каких в дюжине тринадцать… Что же произошло там, в Москве? Катастрофа? Самоубийство? Принесение жертвы?..